— Быстрей! — скомандовал офицер, выталкивая Захара из машины и выходя вслед за ним. — Поднимайтесь!
Стюардесса с верхней площадки трапа призывно махала рукой. Автоматически переставляя ноги, Захар поднялся в самолет, офицер, жестко поддерживая его под локоть, шел за ним. Не успел Захар переступить круглый порожец, как стюардесса, улыбнувшись, ловко и быстро задвинула дверь. Полицейский офицер сбежал по трапу, трап отъехал.
Захар огляделся затравленно — самолет был полон, пассажиры возбужденно разговаривали, и Захар с ужасом уловил обрывки русской речи.
— Капитан Зэев бар-Гиора приветствует репатриантов на борту своего самолета, — как сквозь глухую стену донеслось до Захара, и он с трудом сообразил, что говорят, действительно, по-русски. — Наш самолет следует по маршруту Вена — Тель-Авив. Сядьте, пожалуйста, на свои места и застегните привязные ремни.
Захар сел, застегнул, закрыл глаза. Он слышал рев двигателей, чувствовал разбег и взлет, и как самолет капитана Зэева бар-Гиоры ушел в небо.
Тот странный и причудливый факт, что Захар летит в Тель-Авив, в еврейскую страну Израиль, никак на него не действовал; с теми же точно чувствами он летел бы сейчас в Бразилию или Гренландию. Его мучило, физически мучило его то, что с каждой минутой полета он становился на сколько-то там километров дальше от Мыши и от того обжитого уже угла, который он с некоторыми оговорками считал все же своим.
Люди в самолете не интересовали его. Он их и не видел, погрузившись в свое совершенное, беспросветное отчаяние. Что он будет делать в Израиле, на другом краю земли? С кем говорить, кому объяснять? На какие деньги вернется назад, на какие деньги даст телеграмму Мыше? Вот, он выйдет из аэропорта, и потом… Потом для него все прерывалось, все перекрывалось черным щитом, непроницаемым, как смерть.
Официантка принесла ему обед, и он сжевал его жадно, без остатка. Но, спроси его, что он ел — он не смог бы ответить.
После еды, однако, что-то изменилось в его состоянии: шум вокруг него, прежде монотонный, разделился на гул двигателей, на разговоры соседей. И, наконец, до него дошел смысл обращенного к нему вопроса:
— Простите, а вы сами откуда будете?
Спрашивал круглоголовый здоровячок со стальными зубами, с двумя рядами медалей и орденов на груди черного потертого пиджачка. Действительно, откуда он: из Мюнхена, из Вены? Или из Ленинграда?
— Вы не с Киева? — помог Захару Здоровячок. — Мне ваше лицо, как будто, знакомое.
Первый вопрос эмигрантов: «Вы откуда?» И если даже и не оттуда, откуда бы особенно хотелось, — все равно приятно из уст незнакомого человека услышать имя знакомого города.
— Я из Ленинграда, — сказал Захар.
— А я с Киева, — дружелюбно сообщил Здоровячок. — Михал Наумыч меня зовут, будем знакомы. В Израиле, говорят, по отчеству не полагается — так что просто Миша.
— Не полагается? — спросил Захар. — А почему?
— Ну, не знаю! — пожал плечами, позвенел медалями Миша. — Не полагается.
Он вытащил пачку «Севера», протянул Захару, а потом закурил сам. Вдохнув вонючий дым, Захар вдруг почувствовал расположение и близость к этому Мише, курящему в самолете Вена — Тель-Авив дешевые русские папиросы.
— А я в туалет ходил, — продолжал Миша, — гляжу — вы вроде спите, а лицо все ж таки знакомое… У вас там родня или как?
— Где? — спросил Захар.
— Там, — Миша кивнул в окно. — В Израиле.
— Нет, — сказал Захар. — Никого нет.
— Ну, ничего, — обнадежил Миша. — Женитесь, семью заведете. У меня, вон, жена сидит, да сын с женой, да внучка. Во-он, видите? А сестра в самом Тель-Авиве живет, четыре года, как уехала.
Евреи летели в Тель-Авив, к сестрам и не к сестрам, и Захару Артемьеву неловко было признаться им в том, что он, Захар, летит вместе с ними по недоразумению, что он русский человек и что Мыша ждет его в Вене. Мыша никогда не была для Захара еврейкой, как и русской не была: что-то такое, чего нельзя было объяснить и истолковать, помещало ее в стороне и от таинственного еврейства, и от привычного милого русопятства на некое возвышение. Может быть, это происходило оттого, что в жилах Мыши текла кровь той же закваски, что и в жилах Иисуса из Назарета, а может, просто Захар любил Мышу и не понимал, как он может быть без нее — один или с кем-нибудь, не с ней.
Час шел за часом, внизу за окном темнело море, а Тель-Авив оставался для Захара все тем же расплывчатым и чуждым понятием — краем земли. Евреи, летевшие в Тель-Авив, курили и дремали, листали какие-то брошюрки и, уверенно перебрасываясь странно звучащими названиями городов — Бат-Ям, Кирьят-Оно — обсуждали свою будущую жизнь. Эта жизнь была так же отъединена от Захара, как жизнь на Луне или иной планете. А бело-розовая бумажка с надписью «на постоянное жительство в Израиль» источала смертный холод: задержат, не отпустят обратно, отправят в пустыню. Он слышал в Вене рассказы о том, что иммигранту выехать из Израиля трудно, почти невозможно, что нужно возвращать деньги за перелет из Европы, что для получения выездной визы необходимы какие-то бесчисленные справки и бумажки. Ничего этого не было у Захара: ни денег, ни бумажек. И, после еды и разговора с Михал Наумычем, именно это обстоятельство смущало его более всего: без денег, без бумаг, на краю земли. Ведь могут не поверить, могут принять за шпиона, Бог знает, что могут… А где спать, что есть? А то, что он — русский?
На исходе четвертого часа показался берег, и пассажиры, толпясь, бросились его рассматривать. Берег был плоский и, кажется, голый; впрочем, трудно было его рассмотреть.
Михал Наумыч стал озабочен.
— Историческая родина, — сказал Михал Наумыч, склонясь к окну над сидящим Захаром. — Это тебе не хрен собачий… Песок, что ль? Тель-Авива пока не видать.
Малое время спустя показался и Тель-Авив, и Захар скорбно глядел на его желтые и серые дома. Пассажиры, наконец, расселись, пристегнулись — и вот уже плиты посадочной дорожки скользнули под крыло.
У трапа ждали деловитые молодые люди, указывали:
— В автобус! В автобус, пожалуйста! — и переговаривались между собой на непонятном, быстром языке.
— Из России? Нет-нет, вам не сюда! В этот автобус, пожалуйста!
Собрав эмигрантов в два автобуса, молодые люди последними вскочили на ступеньки и дали знак шоферам. Далеко ехать не пришлось: автобусы подрулили к зданию аэропорта, и молодые люди, отсекая эмигрантов от туристов и прочего летающего люда, провели их через какую-то боковую дверь в большой чистый зал с сотней кресел посередине. «Добро пожаловать на Родину!» написано было на щите над входом в этот зал.
Захар глядел по сторонам, гадая, к кому бы обратиться: к этому ли старику, объявившему, что он приехал сюда сорок два года назад и что его зовут Яшей, или к одному из молодых людей, или к тому бородатому мужчине в черной шелковой куртке и в ковбойских сапогах, что гуляет, заложив руки за спину и поглядывая на иммигрантов, вдоль стены зала.
— Так, — обратился тем временем к приезжим старик Яша. — Ну, так… Дорогие друзья! Итак, вот вы приехали и вот вы уже на родине после вашей героической борьбы. Разрешите поздравить вас с этим великим днем в вашей жизни! Так… А теперь мы займемся нашими текущими делами и давайте сначала запомним слово «савланут», которое означает на русском языке «терпение». Итак, савланут! И теперь я вас буду вызывать, и вы пойдете в эту комнату оформлять ваши документы. Пока все понятно? Так… Приготовьте ваши визы! — и старик Яша помахал бело-розовой советской бумажкой.
Захар долго ждал вызова: час или более. За широким, во всю боковую стену, окном вдруг стемнело, как будто опустили занавес с нарисованными на нем блестками далеких и близких огней. Иммигранты чем-то возмущались, чему-то радовались, слонялись по залу с полицейским у выхода, жевали бесплатные бутерброды и пили сок. Все они давно перезнакомились между собой, какие-то загадочные для Захара общие интересы объединяли их в единое целое с множеством рук, ног и голов. Захар сидел, сгорбившись, в своем кресле, ждал. Наконец, вызвали и его.