— Она умерла, убив их своими словами. Ее примеру последовали многие другие, которые предпочли умереть, оскорбив тиранов, чем принять их законы. Элизабет Хельшер, посмевшая оставить собственного мужа. Катарина Коэнкенбекер, жившая с двумя мужчинами. Барбара Бутендик, обвиненная мужем в том, что осмелилась противоречить ему. Ее не казнили, нет. Она была беременна, и лишь это спасло ее.
Тишина. Только потрескивание в очаге. Глубокое дыхание малыша Ганса в постельке. Шум дождя, барабанящего по крыше.
— Никто не восставал против него?
Она кивает головой:
— Кузнец Молленхеке. Вместе с еще двумя сотнями мужчин. Им удалось запереть царя и его свиту в ратуше, но потом… Что они могли сделать? Открыть ворота епископу? Это означало бы обречь город на смерть. Они не этого хотели. Но потом кто-то освободил царя, и через два часа их головы покатились по площади.
Петер Адриансон хватает старый меч, которым он сражался в феврале на баррикадах. Лицо избороздили морщины — он страшно устал.
— Позвольте мне убить его, капитан.
Я поднимаюсь на ноги. Сделать то, что еще можно.
— Нет. Твоей жене и сыну совершенно ни к чему, чтобы ты стал мучеником.
— Он должен заплатить за все.
Оборачиваюсь к Грете:
— Собирай вещи. Вы уезжаете сегодня ночью.
Адриансон тупо сжимает эфес, не видя ничего вокруг.
— Он нас жестоко обманул, нельзя, чтобы это сошло ему с рук.
— Увози своих подальше отсюда. Это мой последний приказ, Петер.
Ему хочется плакать, он смотрит вокруг: дом, вещи… Я…
— Капитан…
Грета готова, сын на руках уже завернут в одеяло. Хотелось бы мне, чтобы и у Адриансона в этот момент была ее сила воли.
— Идем. — Я волоку его за руку, мы выходим под ливень, идем по улице. Пробираемся вдоль стены — путь, который кажется бесконечно долгим.
Вдруг жена Адриансона шарахается в сторону.
Рука инстинктивно ложится на меч. Два низких силуэта в капюшонах. Один держит фонарь. Они приближаются к нам мелкими шагами по грязи.
Свет поднимается до уровня наших лиц. Я смутно различаю юные глаза, гладкие щеки. Не больше десяти лет.
Мороз по коже.
Девочка указывает пальчиком на сверток, который Грета крепко прижимает к груди. Крошечным белым пальчиком.
Ужас в глазах женщины. Она поднимает уголок одеяла и показывает Ганса, окоченевшего от мороза.
Вторая не отрывает взгляда от моего лица.
Голубые глаза. Белокурые пряди, вымокшие от дождя.
Надменное равнодушие слепого правосудия.
Невероятный ужас.
Инстинктивное желание раздавить ее. Убить.
Сердце стучит, как барабан.
Они проходят мимо.
У Людгеритора.
Наши повозки уже разгрузили, лошади отдыхают под навесом.
— Стой! Кто идет?
— Капитан Герт из Колодца.
Они подходят поближе, чтобы опознать меня. Хансель стал похожим на призрак от голода.
— Запрягайте лошадей в одну повозку.
Неуверенно:
— Капитан, мне жаль, никто не может покинуть город.
Указываю на сверток, который Грета прижимает к груди.
— У малыша холера. Хочешь, чтобы вспыхнула эпидемия?
Перепуганный, он бежит звать напарников. Лошадей запрягают.
— Открывай ворота, живей!
Заталкиваю Адриансона в повозку, всовываю вожжи ему в руки:
— Беги как можно дальше.
Его слезы смешиваются со струями дождя, стекающего с капюшона.
— Капитан, я не брошу тебя здесь…
Крепко затягиваю воротник его плаща:
— Никогда не отрекайся от того, за что боролся, Петер. Поражение не означает, что дело было несправедливым. Всегда помни об этом. А теперь поезжай.
С силой наподдаю лошади по крупу.
Я больше не чувствую дождя. Пар изо рта висит передо мной, когда я иду по улице, ведущей к соборной площади. Никого. Словно все вымерли: лишь кладбищенская тишина вокруг.
Помост по-прежнему возвышается у церкви, но теперь он увенчан балдахином над троном. Над ним четкими буквами высечено название места, куда решили навечно эмигрировать разумы этих людей: ГОРА СИОН.
Я шагаю дальше, пока не дохожу до света и шума пиршества — сверху, из окон дома, прежде принадлежавшего господину Мельхиору фон Бурену.
Я прибыл ко двору Царя-Шута.
У него на голове корона.
На нем бархатная мантия.
В руках у него скипетр. Сфера, увенчанная короной и двумя мечами, свисает у него с шеи. На каждом пальце — по кольцу, борода уложена волосок к волоску, щеки неестественно нарумянены, как у прихорошенного трупа.
Он сидит в самом центре за столом в форме лошадиной подковы, заваленным множеством обглоданных костей, заставленным сосудами с гусиным жиром, кружками и бокалами с остатками вина и пива. В самом центре зала застыла наглая ухмылка свиньи на вертеле. Справа от царя — царица Дивара, одетая во все белое, еще прекраснее, чем в моих воспоминаниях, ее роскошные волосы удерживает венок из колосьев. Справа от короля коротышка с курносым носом — несомненно, знаменитый Дусеншнуэр. Жены сидят рядом с придворными, подавая вино своим господам и хозяевам.
В глубине зала на троне Давида бесцеремонно развалился мальчишка, закинувший ноги на подлокотники. От скуки он играет с монеткой. На одежде, которая слишком велика ему, множество золотых ожерелий, рукава закатаны до локтей. С трудом узнаю Шеар-Яшуба, любимца Бокельсона, однажды зимним днем спасенного им от участи последователей старой веры.
Царь поднимается, оперевшись руками о стол. Он вертит головой в поисках жертвы, с которой можно скреститься взглядом. Среди участников пирушки переполох. Глаза моментально опускаются.
— Крехтинг!
Министр подскакивает. Все остальные вздыхают с облегчением. Царь напирает:
— За герцогство Саксонское, Крехтинг!
Нарочито подражая крестьянскому говору:
— «Для чего же ты ныне так громко вопиешь? Разве нет у тебя царя? Или не стало у тебя советника, что тебя схватили муки, как рождающую? Страдай и мучайся болями, дщерь Сиона, как рождающая, ибо ныне ты выйдешь из города и будешь жить в поле и дойдешь до Вавилона. Там будешь спасена, там искупит тебя Господь от руки врагов твоих». Кто я? Кто я?!
Крехтинг краснеет, уставившись на обглоданный задок барашка у себя перед носом, толкает локтем соседа в надежде на подсказку.
Царь явно огорчен:
— Достаточно, ты не знаешь…
Взгляд буравит всех, сидящих за столом:
— Книппердоллинг! За курфюршество Майнцское!
Кончиком скипетра он слегка постукивает по кувшину.
Затем одним решительным ударом разбивает его на куски. Вода разливается по столу.
— «Господь Бог твой, который среди тебя». Да или нет?
Бургомистр спешит с ответом:
— Да! Да!
— Нет, ты должен сказать мне, кто я, кто я!
Облаченный в кафтан из парчи, вероятно скроенный из занавесок или обоев дома фон Бурена, Книппердоллинг нервно теребит бороду. Живот, весьма внушительный какое-то время назад, теперь обвис и опал вместе со вторым подбородком. Черный хохолок безвольно свалился набок, как ухо легавой. Потухший взгляд побитой собаки. Он пытается блеснуть ответом:
— Исайя?
— Не-е-е-е-е-т!
Он нервничает. Взбирается на стол:
— Пальк! За Гельвецию и Утрехт!
Он набрасывается на голову поросенка и ввязывается в безнадежную борьбу, сопровождаемую внушительным ревом и криками, пока не раздирает ее пополам. Отбрасывая прочь клочья, он резко оборачивается:
— Кто я, кто я?
Дьякон заметно пьян, он начинает раскачиваться на своем месте и вынужден прилечь на стол. На лице играет довольная улыбка.
— Да, да, простой вопрос: Симеон!
— Неверный ответ, тупица!
Он хватает ребро свиньи и запускает им в Палька. Глубоко вздыхает и обращается к Ротманну, почти незаметному в конце стола.
— Бернард…
Старое изнуренное тело облачено в грязную одежду, на лице печать смерти, крошечные глазки. Кажется, прошли годы с тех пор, как обаятельный проповедник знакомил последователей Матиса с положением дел в Мюнстере, и с тех пор, как монастырь Убервассер опустел от его слов.
— Михей, Моисей и Самсон.
Царь аплодирует, его примеру моментально следуют все остальные.
— Хорошо, хорошо. А теперь, Дивара, царица моя, сыграй Саломею. Давай, давай, Саломея! Музыку, музыку!
Дивара запрыгивает на стол и начинает вращаться и извиваться под звуки лютни и флейты. Платье соскальзывает с ее плеч, ноги обнажены. Она рассекает воздух волосами и сжимает руки над головой, изогнув спину.