В Рош Хашана[12] Якова удостоили приглашения читать в синагоге утреннюю молитву. Богач Гершон был против, кричал, что не допустит, чтобы Яков, чужак, стоял перед амвоном, но остальные члены правленая общины настояли на своем. Гершон любил покрасоваться, но молитву читал из рук вон плохо. Когда Яков поднялся со скамьи, укутанный в китл и талес, в запел "Хамелех", Сарра не могла сдержать слез. Она вспомнила время, когда он был рабом у ее отца, ходил босой и оборванный и ночевал в хлеву. Теперь у него был вид святого мужа. Сарра была одета в платье золотистого цвета, а в мочках ушей болтались серьги, купленные Яковом на выплату у золотых дел мастера, на шее у нее висела нитка стеклянного жемчуга. Саррин молитвенник был в медном переплете, в когда она в нем отражалась, на нее глядела настоящая панна. Поскольку она играла роль немой, она молилась не вслух, а только бормотала. Яков выучил с ней много молитв. Она знала гораздо больше иных евреек. Все было настоящим чудом: ее любовь к Якову с первого дня, его вызволение, его возвращение к ней, весь этот трудный путь, что они проделали за почти четыре года с тех пор, как они вместе. Сколько раз ей грозила гибель и сколько чудес было с ней в с Яковом! Сарра стояла около загородки рядом с женой Гершона, и хотя та была разодета в шелк и бархат, и на шее у нее был настоящий, а ее фальшивый жемчуг. Сарра чувствовала свое превосходство. Бейле-Пеше — старая, а она, Сарра — молодая. Та не умела молиться и должна была прислушиваться к подсказке, а она грамотная и понимает даже немало древнееврейских слов. Муж Бейли-Пеши невежда, и община не пускает его петь по праздникам молитвы, а ее муж, — знаток Талмуда. Город и не подозревает, кем Яков является на самом деле. К тому же он снискал расположение помещика, и тот сделал его своим арендатором. Эти четыре года представлялись ей целой вечностью. Все, что было раньше, казалось ей случившимся с кем-то другим. Когда она вспоминала, что была когда-то Вандой, женой пьяницы Стаха, холод пробегал по ее спине. Бывали дни, когда она не думала о прошлом, настолько она вросла в еврейскую среду. Наверное, прав был Яков, говоривший, что она явилась на свет с еврейской душой, и что он лишь вернул ее к еврейскому источнику.
Яков читал и пел. Голос его звучал светло и могуче. От одной мысли, что она его жена и носит в чреве его ребенка, у нее снова и снова навертывались слезы. Чем она это заслужила? Почему Бог выделил ее из множества других дочерей польского народа? Возможно, ее заслуга в том, что с самого детства она страдала. Она горевала и изнывала от тоски с тех пор, как себя помнит. Она еще не умела как следует говорить, но в ее голове уже рождались мысли. Нередко она плакала без видимой причины, ей снились разные сны и мерещились наяву виденья, многие из которых она по сей день не могла истолковать. Ей страшно говорить об этом даже с Яковом — как бы он не подумал, что она безумная. Но что поделать с глазами, которые все это видели! Например, когда ее дедушка, отец татуси, приказал долго жить, и когда гроб с его телом несли на кладбище, она вдруг среди провожающих заметила усопшего, который шел вместе с остальными мужиками. Ванда, как звали ее тогда, хотела закричать, но он поднял палец и приложил его к губам, — в знак того, чтобы она молчала. Лишь когда гроб принесли на кладбище, образ дедушки рассеялся — не сразу, постепенно, как сгусток тумана, когда выходит солнце…
В следующую ночь дедушка навестил ее и оставил на постели охапку цветов.