Снова наступила ночь, а Сарра все еще кричала. Женщины переполошились и заспорили между собой. Одна говорила, что Сарре надо дать козье молоко с медом, другая советовала голубиный помет, политый вином, кто-то принес отросток прошлогоднего этрога. Достали монету, заговоренную святым реб Михеле из Злочева. На руку роженицы намотали нитку и протянули ее до синагоги, а там привязали к дверце священного шкафа, где находится Тора. Это средство считали последним. Если оно не поможет — не поможет ничто. Сарра должна была потянуть рукой так, чтобы дверца открылась. Но нитка порвалась, и все сочли это дурной приметой. Так как роженица глухая, то при ней говорили все. Сама бабка сказала:
— Боюсь, что из этого теста хлеба уже не получится…
— Спасти хотя бы ребенка!
— Что станет вдовец делать с младенцем?
— Уж кто-нибудь подвернется…
— Это несчастье уже причислится к новому году, — заметила женщина-благотворительница.
— Но ведь теперь самое время, когда решается жребий.
— Бывает, что достается и горький…
Сарра больше не в силах была сдержаться. Крик вырвался из ее горла помимо воли:
— Пока что я еще жива! — прорыдала она по-еврейски, — я еще не умерла.
Ошарашенные женщины отступили.
— Мамочки мои, она говорит!
— Снова чудо?
— Она не немая!
— Гершон прав!…
— Ой, люди добрые, я этого не выдержу! — одна из женщин потеряла сознание.
Якова при этом не было. Он пошел к синагогальному служке просить еще кусочек пасхальной мацы, так как первый упал и испачкался в крови.
Все женщины закричали разом. В Пилице услышали шум и стали сбегаться. Пришли женщины погребального общества, уверенные, что роженица скончалась. Они уже готовы были зажечь свечи у изголовья покойницы. С ними пришли так же и мужчины. В дом набилось полно людей. Налезали на кровать, на которой лежала, раздираемая болью, Сарра. Она вдруг заговорила по-польски с деревенским акцентом:
— Что вам надо от меня? Уходите отсюда! — выкрикивала она на родном языке, — вы притворяетесь добренькими, но вы скверные! Вы хотите похоронить меня и подсунуть Якову кого-нибудь из своих, но я еще жива! И мой ребенок жив! Слишком рано вы радуетесь, слишком рано!… Если бы всемогущий Бог желал, чтобы я умерла, он бы не дал мне пройти через все то, через что я прошла…
Это была польская речь не еврейки, а гои. Женщины побелели.
— Горе мне, из нее говорит злой дух!
— В Сарру вселился злой дух! — завопил кто-то на дворе в ночную темноту.
Евреи в Пилице слышали уже про всякое, во чтобы злой дух вселился в роженицу, да еще во время десяти дней покаяния, — такого еще не случалось… Весь город забегал и закричал. Матери запретили взрослым дочерям заглядывать в этот страшный дом, прежде чем они не наденут, спереди и сзади, фартуки. Парни и мальчишки также пытались протиснуться туда, где, раскрывшись, лежала Сарра. Но женщины преградили им дорогу. Кто-то наткнулся на стул, на котором стояла плошка со светильным маслом, и огонек погас. Попытались снова зажечь светильник огнем от печки, но в давке пролилось масло. Те, кто находился внутри, хотели выйти. Толпа снаружи рвалась в дом. В дверях была давка, образовалась пробка — не войти и не выйти. Все это было похоже на всеобщее безумие. Падали парики и чепцы, рвались платья. У одной женщины рассыпались бусы. То и дело раздавался чей-нибудь резкий голос. Мрак нагонял на Сарру страх, к она стала выкрикивать слова на двух языках — слово по-еврейски, слово по-польски.
— Зачем вы погасили свет? Я еще жива, я не в гробу еще! Зажгите свет! Где Яков? Где Яков? И он меня покинул. Он забыл свою Ванду?
— Кто такая Ванда? — спросил кто-то.
— Света, света! Я умираю! — надрывалась роженица. Нашли лучину и зажгли ее. Огненные тени заплясали по стенам. В полутьме лица выглядели искаженными. Повивальная бабка, которая было вышла, снова протиснулась сквозь толпу.