Особенно неудержим был Баташкин. Ольге, несколько приотставшей, хотелось во что бы то ни стало опередить паренька — и не из самолюбивого соперничества, вовсе нет! Андрейка со своей старенькой польской винтовкой казался ей до жалости незащищенным, тогда как у нее самой имелся трофейный немецкий автомат, и она могла бы косить фашистов, только подвернись они!..
А враг был уже совсем близко. Должно быть, оттого, что встречный ветер сек лицо мелким песком, пылил в глаза, Ольга вдруг сразу, с двадцати, не больше, метров, увидела приземистую, на резиновых шинах, противотанковую пушку. Немецкие артиллеристы, видимо застигнутые врасплох, отбегали ко второй, дальней, пушке, откуда разрозненно раздавались суматошные, совсем, кажется, пустячные винтовочные выстрелы. Тем не менее бежавший рядом с Ольгой пожилой рабочий в клетчатой кепке с отведенным на затылок козырьком схватился сразу обеими руками за грудь, захрипел, задергал шеей на бегу, и глаза у него стали огромные и тоскливо-недоуменные, словно он удивлялся тому, что ноги действуют вперекор предсмертному хрипу.
Все решила граната, брошенная Баташкиным. Она угодила в самую гущу сбежавшихся артиллеристов. Уцелел лишь один немец — белобрысый, стриженный бобриком, с совершенно белыми ресницами: он тянул вверх костлявые руки из собравшихся в гармошку рукавов офицерского мундира и кривил длинные, как пиявки, почернелые и от пыли, и от порохового дыма губы, которые своими злыми изгибами противоречили его твердо и покорно поднятым рукам. И Ольга, с ходу наскочив на этого немца, в упор выстрелила. «Это тебе за Сурина, гад!» — отметила она с мстительным торжеством в душе, но с выражением брезгливости на лице, как только немец-офицер, схватившись за живот, скорчился и ткнулся белобрысой головой прямо в ноги.
Будь у Ольги время для раздумий, она, пожалуй, осудила бы себя за эту чрезмерную жестокость. Однако у нее не было времени даже порадоваться столь стремительной и удачной атаке на вражеские батареи. С дальнего холма наискосок, в лощину, где победно ревели «тридцатьчетверки», сползали плоские, наподобие клопов, немецкие танки.
— Надо окапываться! — крикнул на ходу усатый рабочий.
— Верно, батя! — одобрил Андрейка Баташкин. — А противотанковые пушки надо повернуть против фашистов. Только вот как у нас с наводчиками?
— Наводчики найдутся! — весело откликнулся подскочивший запыхавшийся танкист. — К орудиям, хлопцы!
— Нет, рано еще переходить к обороне! — крикнула Ольга. — Вперед, товарищи!
И с той прежней непобедимой убежденностью в своей правоте и верой, что другие непременно разделяют ее, девушка кинулась вперед…
Не споткнись Ольга, не упади она в бурьян — смерть была бы неминучей. Потому что спустя несколько секунд после падения земля рядом вскинулась столбом, глаза ожгло пламенем, по ушам ударило трескучим ураганным ветром…
Глава девятая
И на суше, и на воде
Проснулся Савелий Никитич то ли от подземного тряского гула, то ли от жалобного скрипа над головой, похожего на стон судовых переборок во время шторма, то ли от шелеста песчаной струйки у самого уха; а скорее всего проснулся он от того недовольства собой и другими, которое поселилось в нем с недавних пор и теперь, кажется, никогда, даже во сне, не притуплялось.
Сквозь дырявый железный лист, заменявший дверь, сеялся, как сквозь решето, в береговую нору-долбленку, в ее сыроватый сумрак, знойный свет, видать, отменно разгулявшегося сентябрьского денька. Из дальнего угла шелковисто отблескивала седенькая головка спящей на сене жены, белели ее зябко поджатые голые ноги.
«Ах ты неразлучница моя!» — вздохнул Савелий Никитич, и в глазах его защипало от жалости и любви к жене. Стряхнув с плеч китель, он бережно прикрыл ее, а сам, в тельняшке, выбрался на четвереньках, по-пещерному, из тесного жилища, подаренного ему суровой судьбой взамен разбитого дома.
Солнце хотя и отяжелело по-вечернему, все еще пылало с какой-то нестерпимой яростью. Значит, впереди — долгие часы бездеятельности! И Савелий Никитич, усевшись под навесистым берегом, в его тени, мрачно созерцал Волгу, словно взглядом своим хотел погасить ее упрямый блеск. Он вообще испытывал едкое стариковское раздражение и против этого сентябрьского, уже осеннего солнца, которое, однако, по-прежнему, по-летнему не спешило садиться, и особенно против Водянеева, уполномоченного городского комитета обороны, кому подвластны были все волжские переправы, в том числе Краснооктябрьская, или Шестьдесят вторая, как ее теперь называли по имени армии, обороняющей город. Будь согласие Водянеева, так он, Савелий Никитич, не дожидался бы спасительных потемок, а прямо при солнышке ясном, на удивление немцам, засевшим в Рынке и в устье Мокрой Мечетки, повез бы раненых на левый, луговой, приветный бережок… да и там тоже, пожалуй, не задержался бы — погрузил на свой буксир и на дощаник боеприпасы, прихватил свеженьких бойцов — и снова здравствуй, Сталинград!..