Как бы предостерегая, неподалеку от берега бултыхнулся в воду немецкий снаряд, вышиб из глубины тонкий голубовато-белый столб с рассыпчатой вершиной, пустил по голубой глади черную сыпь осколков.
«Экая, подумаешь, невидаль!» — Савелий Никитич презрительно-горделиво выпятил нижнюю рыхловатую губу и перевел свой застоявшийся мрачный взгляд на причалы.
Однако не распогодилось в капитанской душе; наоборот, раздражение только усилилось. У причалов жались буксиры, катера, баркасы — серо-голубые, под цвет взбаламученной воды, в маскировочных ветках, с виду беспомощные, просто жалкие в своей вынужденной трусливой неподвижности, тихонько и как-то виновато посапывающие паром.
«Тьфу! — сплюнул Савелий Никитич. — Хоть бы глаза мои не смотрели на этакое безобразие! Сейчас всякая промешка смерти подобна, а вот мы, горе-капитаны, будем до самой ноченьки отсиживаться в заводи… Да как же терпеть такое непотребство? Нет, надобно мигом разыскать Водянеева, и пусть-ка он дает свое согласие на дневные рейсы — не перечит!»
Савелий Никитич покинул затишек под навесистым береговым козырьком и, ширококостный, осадистый, стал цепко, безо всякого крена, спускаться по песчаному, уже в тени, склону к солнечно-знойной, ослепляющей отмели. И куда бы он ни ступал, везде, буквально на каждом шагу, ютилась под защитой высоких правобережных круч непрочная человеческая жизнь. Вон сидит боец в толстой, наподобие чалмы, накрутке из бинтов и жадно, с чмоканьем и присвистом, всасывает в себя тающую мякоть огненно-красного арбуза; вон под брезентовым тентом, содранным, видать, с пассажирского парохода, лежат, пласт пластом, или корчатся на своих простреленных шинельках тяжелораненые, пока их не уносят в ближнюю дощатую хибарку, на операцию, молчаливые жилистые санитары в окровавленных халатах; а вон какая-то девчушка в гимнастерке, очень худенькая, стоя в воде прямо в кирзовых сапогах, умывает, как маленького, солдата-усача с богатырской грудью в рубцах, который просит всхлипывающим, тонким голоском: «Отвези ты меня за Волгу, сестричка!.. За Волгу, слышь, отвези!..»
У булыжного взвоза Савелий Никитич поневоле задержался: с нагорья, от Дома техники, спускались под гул канонады, с заглушаемым стуком колес, развалистые степные подводы, а в них — все те же раненые… И старик вздохнул, нахмурился и стал исподлобья вглядываться в бледные даже под слоем пыли, перекошенные болью и встрясками однообразные солдатские лица. Кто знает, может, и мелькнет среди них знакомое, сыновнее! Да и то сказать: уж лучше бы видеть сына раненым, контуженным, но живехоньким, чем мучиться неизвестностью, думать-гадать, где сейчас Прохор, какая беда стряслась с ним?..
Подводы проехали, и Савелий Никитич побрел дальше, уже печальный, забывший начисто о злополучном Водянееве, от которого, казалось, зависело душевное спокойствие. Он шел и теперь мучился уже не столько страданиями других, сколько собственной отцовской болью: ох, давно, давно нет весточки ни от младшего сына, ни от дочки Ольги!.. Оба они горячие, все в батьку норовом, а этак и голову легко сложить!
— Эй, капитан, куда тебя несет без руля и ветрил? — внезапно окликнул смешливый голос. — Давай-ка задний ход, не то на мель сядешь!
Савелий Никитич вовремя остановился, иначе не миновать бы столкновения. Прямо перед ним, вокруг смолисто-духовитого костерка и прикопченной армейской каски, заменявшей котелок, сидели по-мирному, со скрещенными ногами, рабочие в спецовках: и те, которые направлялись за Волгу, за Ахтубу, на призывной пункт в городок Ленинск, и те, кто имел строжайшее предписание ехать в глубокий тыл, на уральские заводы.
— Садись, сухопутный капитан! — предложил все тот же смешливый голос. — Сейчас ушица знатная сварится. Немец-то страсть сколько рыбы наглушил!
Эта бойкая веселость, особенно после того как минувшей ночью немцы потопили катер «Емельян Пугачев» и несколько лодок с беженцами, казалась глупой и попросту оскорбительной. Савелий Никитич невидяще и тем не менее сурово глянул в сторону развеселого добряка, буркнул невпопад: