— Водянеева не видели?
— Да здесь, здесь он только что толкался, честной народ агитировал! — все брызгал смешинками озорноватый голос, наверно, очень молодого и беспечного парня, который, видать, еще не успел сполна хлебнуть горюшка. — И, поверьте, у него так же, как и у вас, папаша, в животике зверски урчало, — прибавил говорун с комичным вздохом соболезнования. — Однако ж товарищ Водянеев тоже от нашей рабочей ушицы отказался. Потому — гордый или шибко занятый, уж и не знаю, как доложить вашему капитанскому величеству.
Отмахнулся Савелий Никитич досадливо (дескать, отвяжись, худая жизнь!) и отошел поскорей от пахучего костерка, стал еще въедливее приглядываться… Если там, под тенистыми кручами, располагались почти одни раненые, то здесь, на отмели, среди сырых щелей-укрытий, ям и воронок с выгнутыми над ними, наподобие крыш, железными листами, по-таборному сгрудились дети, женщины, старики, те же рабочие с разбомбленных и сгоревших заводов. Здесь же, в тесном соседстве с узлами, баулами, фанерными чемоданчиками, сундучками, по-слоновьи тупо задирали свои стальные хоботы зенитки и, словно некие древесные обрубыши, торчали сдвоенные и счетверенные пулеметы — защита всего этого мирного люда.
«Да, скопилось народу — больше некуда! — опять стал раздумывать Савелий Никитич. — А все потому, что упущение сделал мой Алешка. Ему бы эвакуацию населения начать загодя, к примеру, еще в июле, а он в августе спохватился, когда фашист подступил вплотную. Вот и маемся теперь! А ты, Алеха, уважаемый обкомовский секретарь, хоть сотни уполномоченных и комиссаров присылай на суда, но ежели только ночью будет переправа — не выгорит наше с тобой спасательное дело. Без риска тут не обойдешься, так и знай!»
Из-за полынно-седоватых, прижженных круч вдруг вылетел желтобрюхий «мессершмитт», хлестнул пулеметными очередями — словно ливень с градом прошумел, короткий и неистовый. Но низкий лёт, а также крутизна берега не давали возможности вести прицельный огонь по узенькой отмели: трассирующие пули скользили поверх голов, они лишь расщепляли сходни и трапы, дырявили трубы пароходов, отзывались стонущим звоном в стальной палубной обшивке да буравили воду, заставляя ее подплясывать фонтанчиками. Тем не менее все живое начало прятаться. Боец в чалме из бинтов выронил арбуз и кинулся в траншею, сползавшую с горы; подводы круто свернули, с явным намерением втиснуться в овражную расщелину; рабочие, которые было собрались насладиться ухой, не хуже купальщиков нырнули в ближнюю воронку, под железный лист; а женщины, дети и старики — те метнулись под защиту берега, чтобы забиться в круглые норы-долбленки, напоминающие просверленные ласточкины гнезда. Ибо каждый, по опыту, знал: «мессершмитт», развернувшись над Волгой, вернется и начнет в упор поливать свинцом.
И только один Савелий Никитич ничего не желал знать. Выпятив нижнюю губу с прежним горделивым презрением, он продолжал невозмутимо шествовать по отмели. Приученный к постоянной опасности на воде, он и тут, на суше, старался как бы не замечать ее. А впрочем, теперь в его неторопливых и веских шагах, особенно же в накренившемся вперед грузноватом теле угадывалось упрямое стариковское бесстрашие, даже, пожалуй, вызывающее среди всеобщего смятенья. Казалось, теперь Савелий Никитич испытывал судьбу и хотел доказать, что погибнуть можно скорее на берегу, чем на реке, а посему — нечего выжидать темной ночки, отдавай швартовы!..
Судя по нарастающему гулу с Волги, «мессершмитт» уже развернулся над стрежнем. Справа и слева от Савелия Никитича дружно зачастили сдвоенные и счетверенные пулеметы. Однако по-прежнему были неторопливы его шаги и так же упрямо кренилось вперед тело.
Неизвестно, чем обернулась бы эта «прогулка» на виду у самой смерти, если б из-за ближнего фонарного столба не выскочил кто-то, под стать Савелию Никитичу, ширококостный, осадистый, и не схватил его за руку, не рванул на себя…
— A-а, это ты, Алешка, — буркнул Савелий Никитич, притиснутый мускулистым плечом к столбу на железных пасынках. — Так-так, пожаловал, значит, на причалы! — продолжал он с тем подтруниванием, какое издавна усвоил в разговоре со старшим сыном. — Пожаловал, удостоил, так-так! В мирное-то время небось и часа не мог выкроить для нашего брата водника, а нынче-то — спасибо фрицам! — проявил чуткость.
Сын поморщился:
— Не будем препираться, отец. Ты лучше ответь: перед кем свое молодечество демонстрируешь? Или пулю захотел?.. Так знай: одних раненых в городских госпиталях скопилось около пяти тысяч. Ты будешь явно лишним.