В рубку бесшумной мышкой проскользнула жена, глянула вопрошающе, встревоженно черными бусинками глаз.
— Да целехонек, целехонок твой Савелка! — поморщившись, проворчал Савелий Никитич. — Шла бы ты лучше в пассажирскую каюту, а то небось ребятишки воют, скулят по-щенячьи!
Олимпиада Федоровна даже не шевельнулась, только произнесла кротко:
— Я же рулевой, Савельюшка. И ты же сам наказал быть безотлучной на случай беды.
— Ну и торчи, мозоль глаза! — выкрикнул капитан. — А только не будет мне замены! Вот встал и буду стоять без единой царапинки. И фрицы ничегошеньки не дождутся!
Несмотря, однако, на незлобивую перебранку с женой, Савелий Никитич примечал все новые, дальние и ближние, разрывы снарядов. Его руки в набухших фиолетовых жилах автоматически точно раскручивали штурвал. Катер уверенно выбирался из лабиринта подплясывающих смерчей-взрывов на гладкое разводье.
Но вот Савелий Никитич приметил: водяные столбы все ближе подступают к судну. Значит, теперь следует не столько лавировать, сколько напрямик пробиваться к острову.
На первый взгляд, это решение капитана, казалось, было порождено отчаянием; на самом же деле оно было вызвано простейшим расчетом — поскорей, пока водяные столбы не сомкнулись, выйти из опасной зоны. Савелий Никитич крутанул ручку машинного телеграфа, поставил ее на «полный ход». И катер затрясся от крупной дрожи внезапно переключенного двигателя, стал набирать скорость. Так что вскоре впереди зажелтело песчаное ухвостье Зайцевского острова, запестрело среди осокорей совсем по-мирному развешанное белье и ржавчиной выделились из сочной поречной листвы жухлые ветки шалашей, где ютились бездомные горожане, — ютились вперекор приказам гражданских и военных властей.
Эх, хорошо было бы сейчас проведать на острове жену Прохора и внучаток, а заодно сделать там передышку, чтобы и раненые хоть на миг забыли свою беспомощность, такую гнетущую посреди глубокой Волги, да чтоб и малыши опамятовались от пережитого страха! Но остров, что там ни говори, являлся лишь отсрочкой. Требовалось, наоборот, безостановочно плыть дальше, на раздолье уже левого волжского рукава, ибо только там, на луговом берегу, ожидало раненых и детей прочное пристанище. И Савелий Никитич не сбавлял скорость катера. Он не сделал бы этого, появись даже прилипчивый «мессер». Ведь за дерзким «Абхазцем» наблюдали с обоих берегов дружки-капитаны и, наверное, уму-разуму набирались, прикидывали, как они сами поведут буксиры и баркасы при ясном погожем деньке. Да и что сказал бы сын родной, ежели батька забился бы под островную корягу?..
По дребезжащему стрекоту ручного пулемета с носовой палубы Савелий Никитич догадался о появлении «мессершмитта». Почти невидимый со стороны солнца, он скользнул над дымами города в чистый речной простор и сразу же увидел свою жертву, тем более что катер уже вышел из-под защитной тени деревьев на плес. И сейчас же грузно, камнем, свалился в пике. Прерывистый вой мигом заглушил жиденькую пулеметную стрекотню.
Впрочем, Савелий Никитич не очень-то надеялся, что комиссар Вощеев отпугнет вражеский самолет; он полагался только на себя. Поэтому он высунулся из рубки — ровно настолько, чтобы видеть «мессер» и установить направление его полета. Затем он круто, со спокойным бешенством, повернул штурвальное колесо. А спустя несколько секунд в каких-то десяти метрах от левого борта плюхнулась бомба… Разрыв был глухой, глубинный. Песчано-илистая, со дна, жижа хлестнула в борт. Катер отшвырнуло; его палуба вмиг превратилась в крутую скользкую горушку; дощатая рубка накренилась, захрустела.
— Держись!.. Снесет!.. — крикнул Савелий Никитич жене и сейчас же сам покрепче вцепился в штурвал, чтобы не отбросило к правому борту. Да малость припоздал он со своей тревогой-заботой: сверху уже обрушивались тонны взметенной пропесоченной воды, окатывали с ног до головы и самого капитана, и его безотлучного рулевого.
Но если грузный Савелий Никитич устоял на месте, то худенькая Олимпиада Федоровна была сразу же выброшена из рубки на палубу — да, к счастью, прямо на тюк верблюжьей шерсти.
— Жива, целехонька? — окликнул муж, отфыркиваясь, силясь проморгаться, как только что вынырнувший пловец.
— Здесь я!.. Живая! — отозвалась жена. — Плыви спокойно, Савельюшка!