— Дело, выходит, дрянь. — Савелий Никитич переминулся с ноги на ногу. — Но ежели все-таки Мамаев курган у нас, то…
— Мамаев курган у немцев, — перебил контр-адмирал. — Паулюс держит под обстрелом весь город и Волгу. Но хуже всего — центральная переправа почти выведена из строя. Вражеские автоматчики то и дело прорываются к ней. Возможно, они уже и легкую артиллерию подтащили сюда.
— Так как же тогда переправлять дивизию?
— А под прицельным лобовым огнем противника! Иного выхода нет. Или мы перекинем гвардейцев Родимцева в город, или армия Чуйкова будет вконец обескровлена, и немцы возьмут Сталинград. Вопрос стоит только так.
— Понятно, товарищ контр-адмирал, — кивнул Савелий Никитич. — Задание выполнять готов. Горючим запасся на всю ночь. Погрузку можно начинать хоть сейчас. Вот только куда она запропала, эта самая дивизия?
— Тринадцатая гвардейская дивизия Родимцева уже на марше. Она прибудет с часу на час… Вопросов больше нет?
Савелий Никитич поскреб затылок:
— Да вроде бы есть один вопросик… Скажите: вы случаем не сын Степана Ксенофонтыча Ромычева?
— Сын и есть. Самый неподдельный, единокровный!
— Как же здоровье Степана Ксенофонтыча, моего, в некотором роде, крестного?
— Здоровье неважнецкое, но отец решил тряхнуть стариной. Попросился опять на судно. Собирается из Горького пуститься в плавание, проведать, как мы с вами, Савелий Никитич, в Сталинграде поживаем.
— Что ж, задумка у Ксенофонтыча похвальная. Даст бог, и свидимся с ним, тряхнем стариной, да так, что фрицам не поздоровится!
Было уже около двух часов ночи, когда за песчаными буграми раздалось натужное, с подвывом, урчанье явно буксующих грузовиков и донесся повышенно-бодрый солдатский говор.
— Наконец-то пожаловали соколики-гвардейцы, — буркнул Савелий Никитич и, желая поскорей выказать свою власть над прибывшими, начал с нестариковским проворством подниматься на ближний бугор; а комиссар Вощеев последовал за ним — видимо, с целью сказать доброе, приветное слово или же просто приглядеть за порядком: отныне он прикомандировывался к причалам.
Как выяснилось, первым прибыл стрелковый батальон 42-го гвардейского полка, во главе со старшим лейтенантом Червяковым. С той же стремительностью, какая была усвоена при моторизованном переходе из района Камышина в район Сталинграда, гвардейцы стали разгружаться. Здесь же, прямо у запыленных бортов машин, бывалые старшины в пилотках, надвинутых на правую бровь, взламывали патронные ящики, вспарывали мешки с сухарями, разбивали прикладами ящики с консервами, и подходившие или пробегавшие, по команде, бойцы немедля получали патроны, гранаты, запалы, галеты, сахар, концентраты. Но если все-таки приглядеться, то в хватком проворстве протянутых молодых рук можно было заприметить излишнюю, что ли, торопливость. Видимо, и сплошной канонадный гул, и зарево, просвечивающее сквозь верхушки деревьев на острове Крит, и чмоканье близко разорвавшейся в воде мины, и тот же стальной чиркающий шелест снарядов над головой — все это нервически возбуждало бойцов, особенно из числа необстрелянных, у кого частенько и ремень был плохо подзатянут, да и обмотки не очень-то старательно выложены.
«Волнуются ребята, страшит их, видать, переправа, ох-хо-хо!» — вздохнул Савелий Никитич, а затем даже и поморщился досадливо: в стороне от всех стоял длиннолицый солдат и, подпирая себя винтовкой, выводил проникновенно, чуть ли не со слезой в голосе:
— Ну, затянул лазаря, — усмехнулся Савелий Никитич. — С этаким настроеньицем ты живо ко дну пойдешь, тебе тут и спасательный круг не поможет.
Солдат с длинным лицом вздрогнул и замигал, уставившись не столько, правда, в лицо капитана, сколько на медные пуговицы на его кителе, в блеске которых, видимо, было что-то завораживающее, успокоительное.
— Ты… ты, отец, с переправы, что ли? — спросил он, слегка заикаясь.
— Оттуда, сынок.
— Нас, что ли, будешь перекидывать в Сталинград?
— Похоже, что вас, сынок, коли вы такие провористые.