Когда Савелий Никитич сам выбрался и вытащил за волосы на отмель спасенного человека (это была девчушка, медсестра), в берег с сочным треском, как нож в переспелый арбуз, врезался носом бронекатер, с него один за другим стали соскакивать красноармейцы.
— Ну как, наглоталась волжской водицы? — усмехнулся Савелий Никитич, уловив дыхание на своей щеке… и вдруг усмешка его, грубовато-ласковая, совсем отцовская, сменилась судорожной гримасой боли от мысли, что он уже никогда не увидит живыми ни дочки своей, ни жены, ни сыновей…
— Ничего, отлежишься, очухаешься, — пробормотал он и, поднявшись, пошел к тем, кто лежал на сыром песке.
Он шел, отрешенный, и уже как будто не слышал ни свиста пуль над головой, ни рева слитных солдатских голосов, ни даже разрывов гранат, особенно гулких под береговыми кручами.
…Кто-то наскочил с разбега, ругнулся, однако Савелий Никитич не услышал и этой праведной матерщины, которая, казалось бы, должна была увязнуть в ушах; он спросил кротко и жалобно:
— Вы не видели мою жену?.. Она маленькая такая, черненькая…
Так, не замечая пробегающих мимо, а иногда налетающих на него распаленных солдат, Савелий Никитич, с уже блуждающим взором, все шел по отмели и все спрашивал слабым бормочущим голосом с мольбой и надеждой:
— Вы не видели, не видели мою Липочку?..
Но не только голос — все мускулы в теле расслабились. Савелий Никитич брел теперь заплетающимся шагом, спотыкался чуть ли не о каждую щепку… да вдруг и осел, одрябший, бесприютный, на песок. «Ни Липы, ни катера — никого! — вконец пригорюнился он. — Как теперь жить-то?»
Пришибленный горем, старик тупо смотрел перед собой в какую-то одну точку… Как вдруг эта точка стала расти и наконец превратилась в бледное лицо.
— Липа! — вскрикнул Савелий Никитич и кинулся вперед…
Но руки коснулись другого лица — мужского, скуластого. Оно было такое стылое, безжизненное, что от пальцев по всему телу разлился замораживающий холодок. Убитый лежал на спине, с откинутой в сторону рукой, которая сжимала винтовку с тусклым, в песке, штыком; его ноги заполаскивали волны, и каждый раз, когда вода стекала с отмели, широкие кирзовые сапоги издавали всхлипывающий звук, такой живой и жуткий.
«Вот и его они убили! — подумал Савелий Никитич со скорбью и злостью одновременно. — Но кто их звал сюда? Почему они еще здесь и убивают нас? Как это можно терпеть дальше?»
Теперь капитан ничего не различал перед собой, кроме винтовки со штыком, — и вот его рука потянулась к оружию, крепкая мускулистая рука старого царицынского бойца, чтобы восстановить, как и прежде, справедливость в этом пошатнувшемся мире.
Почти на самой круче, как бы наращивая ее, высились бурые, под цвет береговой глины, Дома специалистов — еще целехонькие, не обгорелые, без проломов и трещин в стенах, лишь с выбитыми кое-где стеклами в окнах, откуда выбрасывалось длинное, языкастое пламя.
Это были уже не добрые, гостеприимные сталинградские дома — отныне это были коварные и чуждые прежнему своим обличьем, слитые в одну крепостную стену пятиэтажные дома-близнецы, где засели вражеские пулеметчики. Под их обстрелом находилась и узкая береговая полоса, и полуторакилометровая ширь Волги. Врага надо было выбить в первую очередь из этих домов! — так, верно, думал каждый высадившийся боец, в том числе и Савелий Никитич, который теперь, будучи при винтовке, словно бы нарочно отрекался от звания речного капитана и самым законным образом, как ветеран рабочей гвардии Красного Царицына, причислял себя к гвардейцам Родимцева.
— Живей, живей, орлы! — слетал уже с нагорья вниз, под кручу, мальчишески-звонкий и трепетный голос комбата Червякова. — Ползи и рассредоточивайся!
Чтобы облегчить себя, гвардейцы сбрасывали под берегом мокрые разбухшие шинели и, все-таки неловкие, в прилипших к телу гимнастерках и штанах, в тяжелых всхлипывающих сапогах, из которых некогда было вылить воду, карабкались по глинистой крутизне и в душе, конечно, матерились, но вслух кричали молодецкое «ура». И Савелий Никитич взбирался вместе со всеми на кручу и тоже взбадривал и себя и других этим победным кличем, а когда голос вдруг осекся от натуги, прохрипел:
— Штурмуй, ребята, берег, как Суворов Альпы!
Но наверху пришлось залечь: от углового здания, из глубины подъезда, веером разлетались над прибрежными цветниками пулеметные очереди трассирующих пуль. Савелий Никитич видел, как срывались подсеченные мохнатые георгины и невольно поглубже втягивал голову в плечи. Однако его бесило это унизительное лежание. «Ежели заползти слева, со стороны улицы Халтурина, — рассудил он, — да ежели вдоль стены прокрасться к подъезду и одну-другую гранату кинуть, то немцу будет верная крышка».