Савелий Никитич грохнулся рядом с Червяковым, около обрубыша стены. Место было явно неудачное: в случае близкого разрыва бомбы стена рухнет и засыплет их. Но выискивать какое-либо другое укрытие было уже поздно. Воздух раскромсал острый протяжный свист, и тут же над самой головой надрывно взвыли самолетные сирены.
— Дьявольская музыка для слабонервных, — скрипнул зубами Червяков. — На психику, гады, воздействуют! Они еще при осаде Севастополя сирены применяли…
Первые бомбы глухо разорвались под берегом. Затем уже вся земля загудела звонко, как пустотелый сосуд. Когда же отдалились разрывы, Червяков вскочил и с любимым своим кличем: «За мной, орлы!» — кинулся вперед, в дым, в крутящуюся с ним заодно кирпично-штукатурную пыль, а Савелий Никитич метнулся следом — с намерением непременно, несмотря на одышку, догнать шустрого комбата, иначе тот, чего доброго, сгоряча минует нужный поворот.
— Направо, направо вертайте! — кричал он. — Вот она, Банковская!..
Залетные орудийные вспышки выхватывали из предрассветной мутной мглы черные провалы выпотрошенных зданий на Банковской улице. Дома поражали мертвым своим покоем. Но едва лишь свернули с Банковской на Республиканскую улицу — увидели: во всю ширь мостовой идут немцы.
Червяков отдал команду залечь. Автоматчики рассредоточились среди завалов и стали ждать, пока фашисты не приблизятся на выстрел. Рядом с Савелием Никитичем прилег Сенечкин, забормотал:
— Ишь, сволочи, не цепью идут — кучей валят… Ничего не боятся!
Дальнее пламя высвечивало рослые, как бы качающиеся с ним в лад фигуры; горячие токи воздуха доносили разнобойные крики, похожие на пьяную брань. Савелий Никитич приметил, как два немца, держа каски в руках, пустились в пляску, услышал и гнусавые звуки губной гармошки… Играл высоченный немец, который вышагивал впереди всех с маршевым выбросом длинных, палкообразных ног и выделялся среди пьяно раскачивающихся фигур какой-то особенной натренированной и надменной прямизной.
— Огонь! — скомандовал Червяков. — Огонь!..
Автоматчики в упор расстреливали пьяных вояк. Первым упал высокий немец с губной гармошкой. Савелий Никитич не сомневался, что это именно он прихлопнул его из своей винтовки, так как с первого же взгляда взял наглеца на мушку. Но о том же, наверно, подумали многие: каждый целился в него, как в воплощенное торжествующее зло.
— За мной, орлы! — скомандовал комбат. — Даешь вокзал!
С криками «ура» автоматчики кинулись преследовать отступавших гитлеровцев, растеклись во всю ширь просторной Республиканской улицы. Савелий Никитич старался не отставать от долговязого Сенечкина. Встречный ветерок, горький и душный, взвеивал от ушей к затылку его редкие, но длинно отросшие за последнее время седые волосы; рыхлые щеки его тряслись студенисто и будто оплывали на стоячий воротник кителя; в правом боку что-то подскакивало с еканьем.
— Жми, жми, папаша! — подбадривал Сенечкин. — Небось так и до вокзала домчим на полной скорости!
Слева и справа, из развалин, выбегали запыленные, с черными закоптелыми лицами, бойцы в порванных гимнастерках и помятых касках, иные же без касок, зато в накрученных на голове бинтах, почти все с пустыми патронными подсумками, но каждый с оружием. Это были уцелевшие бойцы из отступивших и рассосавшихся среди руин рот и батальонов 62-й армии; они сейчас же присоединялись к автоматчикам-гвардейцам и тут же, на ходу, выклянчивали патроны или гранаты.
Рядом с Савелием Никитичем гремел коваными сапожищами пришлый солдат в трофейном немецком мундире, мучнисто-белом от известковой въевшейся пыли. На его мощном плече, как жердина, тряслось противотанковое ружье; в длинно отвисшей с левого плеча кожаной сумке, изредка задевавшей Савелия Никитича, перекатывался со звуком погремушки один-единственный патрон.
Бронебойщик вскоре отстал — споткнулся и упал, судя по забренчавшему ружью. Савелий Никитич, словно между ним и бронебойщиком уже наладилась во время согласного бега некая дружеская связь, поневоле остановился и оглянулся сочувственно. Он увидел натужно-багровое, от усилий подняться, очень знакомое лицо с щуркими и очень блесткими, при отсвете пожара, чернущими цыганскими глазами под сползшей до бровей каской.
— Ах ты, чертов сын, душа пропащая! — ругнулся Савелий Никитич на радостях и, подбежав к Прохору, потянул за рукав немецкого мундира со словами: — Вставай, вставай, медведь ты этакий!
Прохор поднялся, облапил отца неуклюже, впрямь по-медвежьи, но тут же закашлял оглушающе над самым отцовским ухом, наконец, отдышавшись, сказал — будто повинился: