— Батя, а батя, — заговорил Прохор, обращаясь к отцу, но глядя недобрыми цыганскими глазами на Моторина. — Батя, а ты домишко расширил бы на всякий пожарный случай. Ольга-то заневестилась — крепкой тростинкой вымахала.
Отец, занятый своими мыслями, непонимающе взглянул на сына и продолжал ходить вокруг стола; а сестра и Моторин — те, кажется, вовсе ничего не слышали. Тогда Прохор заговорил уже откровеннее, бесшабашнее:
— А ты, товарищ инженер, мог бы и того… не уезжать в Германию. Сказал бы: свадьба намечается, тебя, глядишь, и оставили бы. Другого послали бы — не такого падкого на все немецкое.
Ольга покраснела, крикнула:
— Замолчи сейчас же, горлодер! Как тебе не стыдно!
— Да чего мне стыдиться-то? — продолжал Прохор, глядя своими щуркими глазами в солнечное распахнутое окно, как в слепящий зев печи. — К тому же есть еще причина, чтобы не ехать в это чертово фашистское логово. Вроде бы порохом из него несет в нашу сторону. Ко всему надо готовиться, а не разъезжать по заграницам.
Моторин, по-прежнему хладнокровный, возразил:
— Ты не прав, Прохор. Позиции Германии и Советского Союза в международных делах сблизились. Об этом же сегодня на параде говорил полковник Соколов. Он сказал, что англо-французские империалисты никогда не втянут СССР в войну с Германией, что советско-германский Договор о ненападении и сотрудничестве нерушим.
— Ха, нерушим! — Прохору хотелось сплюнуть, но он сдержался. — Да ты что ж думаешь: мы там, в Польше, за тем сошлись с немцами лбами, чтоб целоваться?.. Нет, мы там, только погоди, так схлестнемся бронированными лбищами, что искры посыпются! У нас, брат, у рабочего класса, есть верное чутье на международную обстановку, чего бы там твой полковник Соколов ни говорил!
— Но ведь почти то же самое, — заметил Сергей, — говорил Ворошилов на Красной площади.
— Он-то, может, и говорил этакое самое, да на уме-то другое держал!
Тут Оленька кинулась к окнам, захлопнула их.
— Что ты несешь, Прошка! — прикрикнула она. — Замолчи сейчас же, дурень! Да за такие речи…
— А мне начхать! — перебил Прохор Жарков. — Я всегда правду-матку режу! Я ее, если надо, и самому Ворошилову выскажу, глазом не моргнув, потому — пусть знает настроение рабочего класса.
— Дурень — дурень и есть! — вступил в разговор Савелий Никитич и, проходя мимо сына, дал ему, по старой родительской привычке, крепкую затрещину. — Болтаешь, сам не зная чего, канат пеньковый!
Прохор, качнувшись от неожиданного удара, а главное, пожалуй, от обиды за отцовское предательство, еще больше взъярился:
— Ага, ты, батя, значит, с инженером заодно! Тогда ты мне ответь, почему на Западном фронте, какую газету ни прочтешь, все затишье да затишье? Французы знай лишь отбивают вылазки немецких патрулей.
— Это затишье перед грозой, — буркнул отец.
— Вот именно: перед грозой! — подхватил Прохор. — Только над чьими-то башками она грянет? Для кого Германия в затишье силы копит? Для нас с вами.
— Нет, войны не будет, — упрямо заявил Моторин. — Германская армия не сегодня-завтра нападет на французских зачинщиков войны.
— Ладно, пущай сначала на них! Ну, а дальше-то что? — наседал Прохор.
— Дальше, после разгрома французов, Германия обрушит свой удар на Англию.
— Пущай опять по-твоему: на Англию. А после-то до кого дойдет очередь, а?
Моторин закусил губу, задумался.
— Ага, молчишь, инженер! — торжествовал Прохор. — Все небось замолчали!.. А почему? Потому что знаете: Россия для немцев самый лакомый кусок, и они, покуда ее не проглотят, мирового господства не добьются.
Задумчивый Моторин наконец разжал губы:
— Нельзя, однако, так наивно мыслить. Еще Бисмарк завещал потомкам: никогда не нападайте на Россию, русских нельзя победить. Уверен, что эти слова железного канцлера помнят в нынешней Германии.
— Да откуда ты так уверен?
— Просто чувствую, что это так. И поэтому говорю: Германия и СССР воевать не будут. Они не посмеют…
— Ха, не посмеют! — Прохор на этот раз не удержался и сплюнул на половик. — Видать, недаром тебя немцы воспитывали, раз ты поешь на чужой лад, нашу пролетарскую бдительность хочешь усыпить.
— Ну-у, знаешь!.. — Моторин привстал, сжав кулаки, но сейчас же, обретая обычное хладнокровие, сел. — А только я убежден: войны мы не допустим, войны не будет.
— Не будет, не будет! — захлопала в ладоши Оленька, которой хотелось верить в одно хорошее.
— А ну вас к едрене-фене! — выругался Прохор, а затем, уже из прихожей, явно намекая на старшего брата, продекламировал: — Вот приедет барин — барин нас рассудит!