— О нем я сейчас думаю, о нашем доблестном русском солдате! Он — главный герой войны. Уж кому-кому, а ему-то раньше всех приходится сталкиваться с врагом лицом к лицу. Порой он лучше знает психологию солдат противника, чем любой прославленный генерал, который следит за боевыми порядками врага чаще всего с наблюдательного пункта. А солдат — он в открытую изучает характер врага. Именно изучает! Поэтому он не только по указке своего командира, но и сам может преотлично оценить боевую обстановку и проникнуть в замысел противника.
Воодушевление Чуйкова невольно захватило и Алексея.
— И все же, Василий Иванович, — возразил он несколько даже задорно, — солдат куда меньше знает о войсках противника, нежели штабной офицер и уж, конечно, генерал. Солдат не видит картину сражения так широко, как видишь, к примеру, ты со своего наблюдательного пункта.
— Это верно. Зато наш боец по поведению солдат противника в бою острее других чувствует моральные силы врага. А знать моральные силы врага не вообще, а непосредственно на поле боя — это, в конечном счете, главный, решающий фактор любого сражения. Тогда и количественное превосходство противника не больно-то страшно, при этаком-то знании его духа. Именно тогда наш воин, будучи даже раненным, не уходит с поля боя.
Жарков заметил с прищуркой:
— Ой, неспроста ты, Василий Иванович, столько хороших слов сказал о нашем солдате! Наверно, есть у тебя какой-нибудь дальний прицел.
— Есть, признаюсь, одна задумка. Все чаще я спрашиваю себя, что же мы можем противопоставить отлично отработанной, но шаблонной тактике фашистов? И прихожу к мысли о серьезном пересмотре тактики наших подразделений в условиях уличного боя. Надо сделать так, чтобы каждый дом, где есть хотя бы один советский воин, стал крепостью. И, право, ничего страшного не произойдет, если солдат, ведя бой в подвале или под лестничной площадкой, останется один и, при понимании общей задачи армии, будет действовать самостоятельно. Ведь в уличном бою солдат сам себе генерал. Надо лишь облечь его, так сказать, генеральским доверием. Согласен?
— Я полностью разделяю твои мысли, Василий Иванович, — ответил Жарков. — Сами обстоятельства подсказывают возможность ведения военных действий по-новому.
— Ну конечно же! — подхватил Чуйков. — Поэтому нам предстоит, при сильном, вероятно, сопротивлении некоторых товарищей из штаба фронта, менять установленные порядки в войсках. И член Военного совета фронта Гуров, и мой начальник штаба Крылов — все мы убеждены: наряду со взводами и отделениями в ротах и батальонах надо организовать новые тактические единицы — мелкие штурмовые группы. Само собой, и твоя поддержка, Алексей Савельевич, не будет лишней, особенно когда ты переберешься за Волгу, поближе к штабу фронта.
— На меня можешь положиться, Василий Иванович, — заверил Жарков. — Вот моя рука.
Чуйков пожал ее одновременно и дружески, и прощально, проговорил:
— Вот отвел душу, вроде бы и полегчало. А сейчас, извини, надо идти на свой КП…
Вместе с Чуйковым Жарков вышел из штольни.
Солнце уже пригревало, хотя и скуповато, по-осеннему. Над головой когтили друг друга «мессеры» и «яки». Из реки выхлестывали водяные столбы — эти грозные вешки, обозначавшие центральную волжскую переправу. По тропинкам и прямо по круче сползали и сходили на отмель раненые. Где-то неподалеку, наверное на площади 9 Января, раздавалась отчетистая пулеметная скороговорка. А на станции Банной горели и все никак не могли догореть вагоны, и ветер катил клубы дыма вдоль берега…
Стоял обычный фронтовой сталинградский день. И в то же время он уже не напоминал ни вчерашний, ни многие другие прожитые дни: веяло в воздухе, вместе со знобким осенним ветром и горьким чадом, новой тревогой. Теперь, после ухода Чуйкова, думалось Жаркову все об одном — о том, что фашисты захватили вокзал, этот драгоценный ключ, открывший им дверь в центральную часть города, больше того — путь к самой важной волжской переправе, без которой Сталинграду все равно как сердцу без могучей кровеносной артерии… Но размышляя о захваченном вокзале, Алексей Жарков неизбежно думал и о Прохоре: «Верно, попал брательник в окружение, дерется в последнем смертном бою, а может быть, и лежит уже бездыханным под обломками…»
Лишь к вечеру явился Земцов.