«Да, надо выстоять во что бы то ни стало сейчас! Сейчас или никогда! — думал Алексей, стиснув зубы. — Иначе не видать нам ни гранитной набережной, ни каштанов, ни домов из стекла и бетона — ничего не видать, даже самих снов об этой будущей благодати!»
Думая так, Алексей Жарков в то же время загонял в глубь сознания иные, горькие и совестливо-укоризненные мысли о своем вынужденном отъезде из города, о том, что не смог до конца остаться на поле битвы, — и это лишало его обычного душевного равновесия: личная совесть, ответственность перед самим собой не вступали в согласие… не могли примириться с приказом вышестоящих товарищей об отъезде именно сейчас, когда город нуждался в каждом защитнике.
Глава одиннадцатая
Среди врагов и друзей
Вероятно, ничто так не гнетет человека в пору юности, как сознание бездеятельности, ибо юность только тогда и ощущает себя полезной и разумной силой, когда вся она — движение, порыв, устремленность вперед.
Ольгу томила вынужденная неподвижность. Уже несколько часов она лежала в степи, среди догорающих танков, на виду у тех стальных чудищ, что еще медленно и упрямо, подобно плоским клопам, переползали в отдалении с холма на холм.
Скорей бы хоть вечер! А то лежишь распластанная, точно пригвожденная отвесными лучами, с пересохшим горлом; лежишь, притаившись, чтобы только не заметили вражеские танкисты, и прислушиваешься с тоской и бессильной яростью к разрывам снарядов за ближними холмами, где, верно, идет бой между рабочими истребительными отрядами и прорвавшимися фашистами…
Когда нахлынули потемки, Ольга скинула с себя противогаз и каску и побрела налегке в степь, на судорожные взблески низкого Сириуса, в то время как за спиной у нее все звезды тонули в зареве огромного пожарища, в полыхании орудийных зарниц. Чутье ей подсказывало, что к городу она все равно не пробьется и нужно сейчас как можно дальше отойти от линии фронта, в безопасное место. Ну, а ежели ее схватят немецкие патрули, она прикинется простушкой, станет хныкать и божиться, будто гостила у родни в ближнем хуторе Бутырки и возвращалась домой в город, да угодила в самую заваруху!
Сначала Ольга, явно из предосторожности, продвигалась по днищу огромного оврага, под сонливую болтовню родникового ручейка, здесь же и вымылась хорошенько, чтобы ни закопченное лицо, ни ладони во въевшемся ружейном масле не выдали ее при недоброй встрече, а затем, как только разглядела с вершины холма далекую цепочку огней вражеских машин (там, видимо, пролегал большак), пошла смелее, провористее степным бездорожьем, прямо по песчаным взгорбкам, в глухую тьму, где ни один приветный огонек не мерцал, лишь вспыхивал все тот же беспокойный Сириус.
Целую ночь, без отдыха, брела Ольга по степи. Однако под утро усталость сломила ее; захотелось кинуться на землю и заснуть мертвым сном. Да тут по ветру долетел петушиный всклик. Ольга широко раскрыла слипавшиеся глаза и разглядела в сереньком сумраке черное строение. Собрав последние силы, она кое-как дотащилась до двери, постучала… Вскоре в сенях зашлепали босые ноги, затем брякнула щеколда — и на пороге появилась голенастая, сухопарая женщина.
— Ну, что ж ты встала? Заходь! — проговорила она без особой ласки, но и без особой угрюмости.
Следом за хозяйкой Ольга прошла через сени в горницу — чистенькую, обдавшую из теплого полумрака крахмальной свежестью белых подушек. И голова Ольги закружилась, ноги ее подогнулись.
— Я… я сейчас все вам расскажу, — пробормотала она… и снопом повалилась на пол.
Только к вечеру очнулась Ольга от своего обморочного сна. Последние лучи предзакатного солнца заливали горницу. На столе сиял начищенный медью, сам похожий на доброе солнышко, старинный самовар и сопел потихоньку, добродушно-ворчливо, попыхивал душистым паром. Тут же, на столе, лоснился брусок сала, туго краснели готовые лопнуть помидоры, круглился и словно дышал ноздреватый хлеб домашней выпечки, с маслянистой хрусткой корочкой… А у стола сидела и чинила выстиранное Ольгино платье сама хозяйка. Ее темное от морщин лицо с плотно сомкнутыми губами выражало суровую доброту, а вся ее прямая поза — спокойную сосредоточенность. Но вот она подняла голову, глянула на Ольгу светло и ласково своими выцветшими крестьянскими глазами, сказала подбадривающе:
— Ну-ка, сидай за стол!