Однако сам Сергей, видимо, счел, что он не вправе злоупотреблять доверием любимой девушки, пока не расскажет все о себе.
— В телеграмме, посланной из Москвы, — напомнил он, — я сообщал тебе о непредвиденной задержке на неопределенное время. А дело заключалось в следующем: на встрече с ответственным военным лицом мне было предложено поступить в разведшколу. Военный проявил удивительную осведомленность о моем воспитании в семье сарептских немцев, о неплохом знании немецкого языка и также о мельчайших подробностях моего годичного пребывания в Германии. Его особенно подкупила моя внешность. «Знаете, вы с виду стопроцентный ариец, — сказал он и, как ни был суров, улыбнулся. — Вам все карты в руки в игре с нашим возможным противником». Ну, а вскоре грянула война, и судьба моя была определена.
— То есть ты стал работать в тылу у фашистов? — с наивной прямотой спросила Ольга.
— Да, я стал выполнять ответственные задания командования.
— Но каким образом ты очутился в Сталинграде?
— В районе действия партизан, под Ростовом, был подбит «Юнкерс-52». Спастись удалось лишь одному офицеру. Из допроса и его документов выяснилось: он, Пауль Шенфельд, по приказу, полученному непосредственно из ставки фюрера, включается, как специалист-металлург, в так называемую «команду по учету заводского оборудования» и должен такого-то числа прибыть в Сталинград. И вот вместо Шенфельда, но под его фамилией прибываю сюда я, чтобы заняться подсчетом полуфабрикатов, сырья и особенно цветных металлов. Но поскольку сталинградские заводы не захвачены, я бездельничаю и тем временем завожу знакомства с разными высшими чинами, в том числе и с новоявленным комендантом города.
Сергей улыбнулся, уверенный, должно быть, что и ему, удачливому, улыбнутся в ответ. Однако Ольге вдруг стало не по себе; она зажмурилась, чтобы как раз не видеть беззаботно-улыбчивое лицо Моторина-Шенфельда и произнесла с протяжным вздохом:
— Ты говоришь с такой легкостью, а между тем ты постоянно рискуешь.
— Я же знал, на что шел, — невозмутимо отозвался Сергей. — Но разве ж не рискуешь и ты?
— Ты за меня не бойся, Сереженька! Попадусь, так постараюсь все вытерпеть, но никого не выдам, как и Саша.
— Именно поэтому, чтобы не попасться, ты и должна сегодня ночью уйти. Будешь пробираться по оврагу Долгому к своим.
— Да почему, почему?.. Как же это — вдруг взять и оставить тебя и Лешу!
Теперь, когда речь шла уже не о нем, а об Ольге, лицо Моторина, недавно еще размягченное наигранно беззаботной улыбкой, отвердело и стало непреклонно-жестким.
— Рисковать тобой я больше не имею права, — произнес он сквозь стиснутые зубы. — Один полицай, из местных жителей, кажется, признал тебя по старой фотографии в «Сталинградской правде».
Ольга побледнела, но не из страха за свою жизнь — нет! Она испугалась, что, встретившись с Моториным, должна сейчас же расстаться с ним, тогда как многое еще не высказано, да и в душе живет невытравленная горечь давней ревности.
— Конечно, я понимаю, это глупо и не к месту, — заговорила она, опустив голову, теребя край своей старой, замызганной юбчонки. — Но ты мне ответь… Хоть сейчас, перед расставанием, скажи всю правду! Тогда, в Баден-Бадене ты не был влюблен в Гильду Гельвиг?
Сергей ближе придвинул стул, погладил Ольгу по плечу, успокаивая ее, точно маленькую, а затем уже приблизил свое лицо к ее мертвенно-бледному лицу с застывшими вопрошающими глазами и шепнул на ухо:
— Дурашка ты! Там, на чужбине, я любил тебя еще крепче.
Каменный пол точно подскочил под ногами от близкого тупого разрыва; с нависшего потолка посыпалось пыльное крошево; дрожащий свет керосиновой лампы затуманился…
— Ну, а Гильда, Гильда? — с упрямством отчаяния, назло, казалось, дыханию самой смерти, спросила Ольга. — Уж она-то наверняка без памяти влюбилась в тебя!
— Не знаю, не знаю…
— Нет, мужчина не может не знать, не чувствовать, когда его любят! — настаивала Ольга. — Ты что-то не договариваешь…
Сергей улыбнулся грустно, отчасти снисходительно:
— Успокойся, глупышка! Если Гильда и полюбила меня, то лишь как натуру для своей работы. Ведь она все же, несмотря на мои возражения, нарисовала мой портрет. А затем… Затем Гильда Гельвиг показывала мне плакат, пахнущий свежей типографской краской. На плакате, представь, был изображен я, только теперь с резко заостренными чертами лица… Вернее, уже не я, а самый что ни на есть натуральный ариец. Из его приоткрытых губ, похожих на амбразурную щель, вылетали подобно пулеметной очереди наглые и беспощадные слова: «Арийские племена подчинят себе чужие народы и, пользуясь особыми условиями захваченных земель, а также распоряжаясь многочисленным человеческим материалом низшего качества, разовьют в себе те духовные и организаторские качества, которые в них до сих пор дремали».