— Э-э, нет, батенька! — Еременко хитро прищурился. — Они еще в прежние наезды изучали расположение войск противника и отыскивали наиболее уязвимые места в его обороне. Но все это делалось в величайшей секретности. Что ж, тем неожиданнее будет удар по врагу! Важно только и сейчас, когда вопрос о контрнаступлении решен, соблюдать строжайшую тайну. Тем более что Генеральным штабом на этот счет уже дана специальная директива. Она, в частности, запрещает телефонные разговоры и переписку по вопросам предстоящей операции между Генштабом и фронтами, между фронтами и армиями. Все вопросы должны решаться в порядке личного общения представителей Ставки с командующими фронтами и армиями.
— А что сказано в директиве о войсковых соединениях?
— И здесь все распоряжения должны даваться в устной форме и только непосредственно исполнителям. Та же директива Генштаба категорически требует производить сосредоточение войск во фронтовых районах и их перегруппировку внутри фронтов ночью, только ночью. Пусть враг даже и не подозревает о нашем возможном наступлении. Пусть он будет слеп и в будущем так же, как сейчас!
— Да полно, слеп ли он? — усомнился Жарков.
— А вот изволь я тебе зачитаю несколько строк из совсем свеженького приказа Гитлера. «Приготовления к зимней кампании, — пишет сей непогрешимый ясновидец, — находятся в полном разгаре. Вторая русская зима застанет нас лучше подготовленными. Русские, силы которых значительно уменьшились в результате последних боев, не смогут уже в течение зимы 1942—43 годов ввести в бой такие силы, как в прошлую кампанию».
Все, что услышал Алексей Жарков в блиндаже командующего, было ошеломительным и окрыляющим. Но чем больше он глядел на Еременко, склонившегося над картой, надевшего простые роговые очки на широкую переносицу, ставшего вдруг похожим на доброго, усталого сельского учителя, который спокоен и уверен в незыблемости человеческих истин, тем сильнее крепла в нем убежденность, что вера в скорейший победный исход напряженного, небывалого сражения всегда подспудно жила в сознании и в сердце. Ибо не вхолостую же бьются и стоят насмерть гвардейцы Родимцева и Жолудева, солдаты Батюка и Горохова, Гуртьева и Горишного! Именно в их дерзкой стойкости зреет зерно грядущей победы! А пока… Пока надо делать свое ежедневное дело.
— Андрей Иванович, — обратился Жарков, — какие будут новые распоряжения?
Еременко поднял тяжелую, побитую сединой русую голову и весело, будто и не было никакой боли в ноге, заговорил распевно, по-былинному:
— Да как сполнилось мне, добру молодцу, пятьдесят годин! Да как вздумали супостаты приветить меня палицей звонкой, турьим рогом оглушить, всех моих содружинников посечь на Тракторном!
Алексей не отозвался улыбкой на эту шутку, проговорил озабоченно:
— Насколько я понимаю, оперативным группам горкома и обкома следует усилить помощь защитникам Тракторного.
— Вот именно! — подхватил Еременко. — Постарайтесь перебросить туда, в сборочный цех, опытных слесарей и мастеров для ремонта подбитых танков. А то за последнее время ряды рабочих поредели там. Они, вишь ты, чего надумали: всей бригадой садиться в отремонтированный танк и сражаться на передовой!.. Хвалю, хвалю их за эту доблесть! Однако ж танкистам без ремонтников ни за что не обойтись. Так что действуйте!
Жарков распрощался с командующим и стремительно — полы вразлет — вышел из блиндажа.
Та почти физическая отъединенность от города, которую Алексей Жарков постоянно испытывал в Заволжье и которая лишала его ощущения полной удовлетворенности в работе, усиливалась день ото дня, вперекор всем установленным нормам самодисциплины. Поэтому он был рад поручению Еременко и решил безотлагательно побывать у рабочих «Красного Октября» да, кстати, заглянуть и на вольноуправную «семейную» баржу в затоне Зайцевского острова.
В полдень Жарков отплыл на бронекатере, величавшемся за свое упрямое трудолюбие «бычком». От перегрузки железные борта осели так низко, что волны заплескивались и лизали ящики с боеприпасами, особенно когда вышли из горловины Ахтубы на раздолье Волги, под встречный низовой ветер. Справа, над бестрепетным оранжевым пламенем островных лесов, дымился и содрогался Сталинград. Тысячи бомб и снарядов по-прежнему день за днем кромсали его. Но, как сам русский дух, живуч был этот героический город! В черном чаду, среди взрывчатых вспышек, видел Алексей тянущуюся подобно крепостной стене над рекой твердо-зубчатую линию рослых цехов, сродненных нерасторжимо с отвесным берегом, — с самой матерью-землей.