Баржа, эта почтенная развалина времен бурлачьих, пряталась под навесистыми осокорями.
По гибкому, как хлыстик, трапу Алексей легко вбежал на корму, затем спустился в трюм, в сырой полумрак. И сразу показалось, будто он очутился в перенаселенной коммунальной квартире. Остро пахло подгоревшим луком и кислыми пеленками; за фанерными перегородками и ситцевыми занавесками шипели примуса, плакал ребенок и кто-то храпел; по настланным мосткам сновали женщины в фартуках и мужчины с патронными лентами вокруг пояса и гранатами на боку.
— Алексей Савельич! — внезапно окликнул его кроткий и ласковый голос. — Какими судьбами?..
Дневной свет струился сверху, из трюмного отверстия, и Жарков разглядел лицо Варвары с усталыми тенями под блесткими глазами, ее большую грудь и выпукло-твердый живот.
— Брата небось собрались проведать? — журчал в полумраке ручьисто-ласковый голос. — Так он, Проша, тут отлеживается… Недавно еще ходил на мартены, новичков обучал стрельбе из бронебойки — все, кажись, ничего, а третьего дня занедужил и слег, сердешный.
Варвара раздернула ситцевую занавеску, и Жарков очутился в довольно мрачноватой каморке, хотя в дощатом борту и было прорублено оконце. Здесь на топчане лежал Прохор — седой, как старик, худущий донельзя, с обтаявшим восковым лицом, весь в бинтах, но спокойный и, кажется, примиренный с судьбой, точно перенявший от жены, прозванной Варварой-великомученицей, кроткую терпеливость в страдании.
— A-а, брательник! — свистящим голосом произнес Прохор, и его глаза, лучисто-горячечные, в глубине размягченные, опахнули Алексея теплом и нежностью. — А меня вот свернуло… Думал не сегодня-завтра к Родимцеву податься, ан тут плечо стало лубенеть, шею начало сламывать, так что и голова не держится. Опять же грудь печет, в горле сухота… Да только она, Варварушка, выходит меня, не сомневайся! Она за мной, как за малым ребенком, присматривает. Она у меня такая…
Прохор осекся и перевел свои лучистые глаза на жену. И почудилось Алексею, будто в горниле войны повыжгло из грешной плоти брата все дремуче-мужицкое, похабное; и был он теперь насквозь видим чужому глазу и не стыдился своей душевной обнаженности.
«Да, иными стали наши люди, хлебнув горя горького! — задумался Алексей. — Все мелочное, самолюбивое, наносное, все то, что подчас мешало согласию и братству наших людей в мирное время, теперь утратило всякое право на существование. Люди стали душевнее, ближе друг к другу. Личные их интересы отступили перед общностью чувств и мыслей народа. Отныне каждая человеческая жизнь лишь в том случае обретает смысл, если каждый сознает себя частицей целого. И в этой слитности и нравственной чистоте — залог нашей непобедимости!»
На барже находилось с полсотни бойцов из рабочего отряда, в их числе и сам командир Рожков. После ночного патрулирования многие бойцы отсыпались на семейных перинах, вывезенных на остров из разбитых и сгоревших заводских поселков; иные же просто явились на часок, другой, чтобы сменить белье, побриться и вообще привести себя в божеский вид после многодневного житья-бытья в подвале центральной заводской лаборатории, где размещался штаб отряда.
Вместе с Рожковым Алексей Жарков отобрал из группы бойцов коренных слесарей-сборщиков. Их набралось около двадцати человек тут же, на барже, а кроме того, конечно, их еще больше было на территории завода. И Алексей решил без промешки отправиться с теми, кто находился под рукой, на Тракторный и одновременно приказал Рожкову прислать к вечеру остальных слесарей прямо в сборочный цех, да притом не с пустыми руками — с набором необходимого инструмента, с винтовками и патронами про запас.
В путь отправились в недобрый час. Тяжелая дивизионная артиллерия на острове била в сторону Спартановки, явно для поддержки полуокруженной группы войск полковника Горохова. Вражеские орудия с городских высот отвечали хотя и не очень дружно, но все-таки веско. Весь остров содрогался, косматился взрывами. Вместе с осколками снарядов визжали, кувыркались в воздухе куски раздробленных деревьев. Приходилось частенько залегать в свежеотрытых траншеях и укрываться в землянках, еще пустых, но уже готовых принять приписанные к острову артпулеметные батальоны. Тем не менее без потерь, если не считать того, что рабочему Трушину сбрило осколком мочку левого уха, выбрались к третьему, по общему счету, пешеходному мостику через Денежную воложку.
Этот третий мостик, длиной в двести метров с небольшим, шириной всего в полметра, сотканный из множества бревенчатых плотиков с поперечным дощатым настилом, связывал Зайцевский остров непосредственно с Тракторным заводом и, как слышал Жарков, отличался необычайной живучестью во время бомбежки и минометного обстрела, ибо слишком узенькой мишенью был для прямого попадания — словно бы ниточкой. Потому-то без лишних помех и переправились рабочие-краснооктябрьцы на правый, довольно крутой песчанистый берег, весь в норах-долбленках, в блиндажах, в причалах-времянках, с вылезшими вблизи них из-под воды остовами затонувших барж и катеров.