Давно, очень давно не был Алексей Жарков на Тракторном! А ведь завод этот был самым дорогим его детищем; он знал его с младенческой поры вплоть до богатырского возмужания и никогда не скрывал своего пристрастия к нему — первенцу отечественного тракторостроения. Он любил, бывало, в мирное время приостановить обкомовский ЗИС на шоссейном взгорбке, вечно овеянном теплым, дымчато-горьким ветерком, и окинуть с высоты горделивым, заботливым взглядом родной завод — огромный, разбросанный и все же слитный в одном жарком дыхании потных, промазученных цехов, в солнечном блеске стеклянных, бессонно вызванивающих крыш, в упрямом и тяжком гуле станков…
Но так было прежде. А теперь все то, что жило в осмысленном единстве, что дышало, казалось бы, неизбывной мускульно-стальной энергией, было разъято взрывами осатанелой войны. Теперь весь завод лежал в руинах, и пороховая наволочь укрывала его подобно погребальному савану. Теперь уже не жизнь, а смерть стремилась все сроднить: и этот валявшийся на боку тупоносый паровозик, и у литейного цеха скверик с могильно-черной воронкой на месте цветочной клумбы, и стройные ясени, задавленные кирпичными осыпями, и станки в ранах-вмятинах от осколков, и опрокинутые навзничь фанерные щиты с призывами, и в клочья разодранные трубопроводы, и проволочную арматуру, похожую на чьи-то вздыбленные волосы…
Между тем рабочие-краснооктябрьцы очень бодро, даже весело продвигались в сторону сборочного цеха. Они, давно уже сжимавшие вместо наждаков винтовки, рады были поскорей развеять тоску по работе. Их не пугала отдаленная, но как будто нараставшая с каждым шагом сухая трескотня пулеметов за длинной бетонной стеной, что твердо слоилась поверх развалин. Они знали: это и есть сборочный цех, единственный в городе действующий цех, в который требовалось влить свежие силы, и они спешили к нему на помощь.
У цеховых, нараспашку, ворот Алексей еще издали заметил секретаря Тракторозаводского райкома партии Приходько, давних своих знакомых Трегубова и Левандовского, а также «оперативника» из промышленного отдела райкома Архарова. Все они молча стояли в ожидании и, судя по тому, что Трегубов улыбался, а Левандовский своими нервными пальцами теребил клинышек бородки, это ожидание было настолько же приятным, насколько и нетерпеливым.
«Наверно, танки на выходе», — предположил Алексей, и не ошибся. Ровный и мощный гул дизелей будто ветром вынесло из гулкой пустоты цеха. А затем раздалось четкое, пришлепывающее лязганье гусениц — и Алексей увидел, как угловато-бугристой тушей вывалился из ворот на бетонную площадку тяжелый танк в серебристых швах электросварки, с плотно задраенными люками, готовый с ходу вступить в бой.
Вслед за тяжелым КВ выкатил средний танк Т-34. Тут же, на просторе бетонки, он вертко развернулся и пустился в обгон; при этом крышка башенного люка откинулась с задорным хлопком, и оттуда вылез до пояса танкист в шлеме. Но самое удивительное произошло после, когда танкист сорвал с головы шлем, чтобы помахать им на прощание, и вдруг из танкиста превратился в женщину с развевающимися волосами — в Анку Великанову.
Это превращение, впрочем, было столь же удивительным, сколь и естественным именно для нее, Великановой, энергия которой всегда неожиданно и бурно проявлялась в критической обстановке. Не знай Алексей этих дерзновенных порывов прежде, он, пожалуй, ядовито упрекнул бы Приходько и Трегубова в том, что они, голубчики, решили на женщинах выезжать. Но он слишком хорошо знал свою Анку! И он восхищенно-скорбным, долгим, запоминающим взглядом, как бы уже прощаясь, ловил гордую посадку ее головы, трепет волос, светло раздувавшихся под встречным ветром…
— Да вот, Алексей Савельевич, — прогудел баском подошедший Приходько, — всей бригадой слесари сели в машину, и Великанова с ними… Попробуй отговори ее! — прибавил он со вздохом вынужденной покорности и отчасти виноватости перед Жарковым, так как знал его личное отношение к Анке. — А рабочие-то прибыли вовремя! — круто повернул он разговор. — Сейчас мы живо возьмем их в оборот! Да и то сказать: тягачи пять «тридцатьчетверок» приволокли.