— Где же они подбиты? — насторожился Жарков.
— Два в районе Мытищинского оврага, будь он проклят, а три на Житомирской улице, аккурат на стыке дивизий Горишного и Жолудева.
— Выходит, там-то мы и несем самые большие потери?
— Выходит, так, Алексей Савельевич. Контратаки, предпринимаемые Тридцать седьмой гвардейской дивизией Жолудева и одним полком Горишного, захлебываются, прямо-таки вязнут в плотных боевых порядках противника. На западной окраине заводского поселка удалось продвинуться всего на триста метров, а в районе Южного стадиона и того меньше. В настоящее время положение там неясное.
— В таком случае мне следует побывать у Жолудева. Дайте мне провожатого.
— Разрешите, товарищ член Военного совета, мне сопровождать вас?
Жарков кивнул Приходько и зашагал прочь от цеха, по рубчатым вмятинам на асфальте. Сам того еще не сознавая, охваченный лишь, смутным беспокойством, он хотел сейчас быть там, где могла находиться Анка Великанова. Ибо то личное, что, казалось бы, не имело отныне права на существование и должно было приноситься в жертву общим интересам, жило в людях наперекор всем суровым законам войны.
Чем ближе Жарков и Приходько подходили к главным заводским воротам, тем чаще встречались рабочие в сальных ватниках, с винтовками за плечами, и довольно опрятные, в темно-синих шинелях, при желтых кобурах, милиционеры, сродненные сейчас общей судьбой. Одни из них ученически прилежно маршировали на островках уцелевшего асфальта; другие, напялив брезентовые рукавицы, возводили поперек железнодорожных путей баррикады из разного стального хлама; третьи прорубали в толстой, добротной стене цеха амбразуры; четвертые, приустав и проголодавшись, варили какую-то клейкую бурду в солдатском котелке…
При выходе из проходной на площадь Дзержинского заметил Жарков среди обломков каменной ограды вкопанный в землю танк, точнее, одну литую лобастую башню, которая была для маскировки присыпана кирпичным крошевом — и неспроста: в воздухе низко и нудно, словно осы, жужжали «мессеры». Однако поражало иное. Тут же, у замаскированной башни, сидели в беспечно-расслабленных позах два танкиста: один в шлеме, другой с толстой накруткой бинтов на голове. Тот, кто был в шлеме, ловко и аккуратно поддевал кончиком перочинного ножа волокнистое, в янтарном желе, мясо и преспокойно отправлял его в свой рот, а тот, у кого не было шлема, держал в руках гитару, но не играл на ней (струны были порваны), лишь приударял по доске костяшками пальцев и пел вполголоса:
Зато на площади, сплошь изрезанной траншеями, вздутой буграми землянок и блиндажей с трубами из снарядных гильз, чувствовалась напряженная готовность к бою. Здесь уже было не до еды и песен. Здесь артиллеристы вкатывали в ровик «сорокапятки», а в воронках от бомб приспосабливали противотанковые пушки. Здесь уже все траншеи были заполнены солдатами второго эшелона — пожилыми, болезненного вида людьми из тыловых частей. По всему чувствовалось, что наступательные бои, которые вела 37-я гвардейская дивизия в заводском поселке, были вынужденными и отчаянными боями, не сулящими прочного успеха, и, значит, одновременно требовалось укреплять оборону в глубине.
Приходько, поглядывая на небо, повел Жаркова не напрямик, через площадь, а закрайком ее в сторону так называемого «Шестиугольного квартала», откуда уже, по его словам, недалеко было до КП гвардейской дивизии. Шли по битому кирпичу, по стреляным гильзам. В лицо несло серным запахом взрывчатки. Над головой проносились с шипящим свистом шальные снаряды. Отчетливо было слышно и тонкое взвизгивание мин, набирающих высоту. Все звонче, будто где-то рядом били стекло, раздавались трескуче-рассыпчатые разрывы. У Северного стадиона встретили первых раненых: двое брели в обнимку, шатаясь, кровеня булыжник, пока их не подхватили санитары, выскочившие из ближнего подвала.
Увы, Сталинград из-за своей узкой застройки вдоль реки не имел глубины эшелонирования! Он являлся, по сути дела, городом-окопом, городом-блиндажом, и поэтому Жарков не заметил особо резкого перехода из зоны менее опасной в зону более опасную. Разве лишь взрывчатое пламя теперь вскидывалось не только над крышами зданий, но и прорывалось слепящими клиньями, как огонь из приоткрытой печной дверцы, из пустых окон и проломов стен; да разве еще отчетливее стала различаться пулеметно-автоматная стрельба; да бойцы несли мины под мышками, как буханки хлеба; да связисты тянули провода вдоль стен — и не шлейфом, а отдельными линиями, чтобы при случае было меньше повреждений…