Не прошло и двух лет, как Прохор поднялся еще на одну ступеньку — стал третьим подручным. Он теперь бахвалился не только своей физической силой, но и смекалкой. Ведь ему приходилось подолгу задумываться, прежде чем подготовить магнезит и хромистую руду для новой плавки, да еще соображать, как бы лишнюю вагонетку с шихтой доставить на рабочую площадку: не дай бог недогрузится печь — на него же все шишки посыпются, а то и затрещину влепит сгоряча сталевар-бригадир…
Еще одна ступенька — и горячее прежней! Прохор, второй подручный, отныне после выпуска плавки хлопочет о том, чтобы досыта начинить пустую печную утробу самой аппетитной разнокалиберной шихтой; он властно покрикивает на третьего подручного: «Не мешкай, раззява! Гони вагонетки!» Он же с прищуркой, иногда без всяких синих очков, всматривается через распахнутое окно в солнечно-пылкое свечение печи и примечает, где кирпич-огнеупор «подработало», разъело, куда следует влепить приваристый магнезит. А кончилась завалка, он точит наконечники ломов, крючьев, кочережек — наводит порядок в подопечном инструментальном хозяйстве; да тут же опять прикрикнет, только уже на четвертого подручного, крышечника: «Чего расселся, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Иди-ка принеси ведра три-четыре песку! Скоро шлак будем разжижать!» Когда же печь набирала нужные градусы и утробно, пресыщенно гудела, он с видом заправского повара сунет прямо в смотровое отверстие длинную ложку, черпнет жидкий металл для пробы и льет его на стальную плиту, пока первый подручный не перережет струю подставленной лопатой, не кинет огненный блин в чашу с водой для остуды, прежде чем нести в экспресс-лабораторию на химический анализ…
Наконец — и года не прошло! — Прохор Жарков выбился в первые подручные сталевара. Он — ответчик за «заднюю линию» печи; от него зависит выпуск плавки. Словно азартный казак, он колет и колет печь длинной пикой в закупоренное отверстие, ловчится, припадает грудью к желобу, чтобы нанести самый верный, неотразимый удар. И печь дрогнет, брызнет огнем… А вытекла сталь вся до капельки, Прохор уже берет кочережку и, просунув ее через отверстие, выскабливает шлак изнутри, потом с желоба сковыривает все шлаковые наросты-скропины, похожие на плоские лепешки. Сковырнул, очистил — теперь промазывай прохудившийся желоб огнеупорной глиной да не забудь ее смешать с хромистой рудой для лучшей связки кирпича! А там наваливай в желоб дрова, разводи костер, суши сырую глину!..
Оставалось Прохору взойти на самую последнюю, самую желанную ступеньку. Сделал он решительное усилье — пошел на курсы бригадиров, хотя и не очень-то был охоч до учебы: привык до всякой премудрости доходить своим умом. И вот он — хозяин всей печи, атаман удальцов-подручных. Глаза у него точно застыли в вечном строгом прищуре; ступает он уже основательно, не прежним мелким суетливым шагом; все лицо его налилось той палящей глянцевой краснотой, по которой сразу отличишь матерого сталевара в толпе. Но странно, теперь, когда, казалось бы, можно было кричать во всю силу прокаленной глотки на какого-нибудь провинившегося помощника, Прохор не кричит, словно боится уронить свое важное командирское достоинство. Он только изредка повышает голос, да и то лишь затем, чтобы его приказанья сразу же расслышали сквозь ворчливый гул форсунок.
Теперь Прохор постоянно насторожен, предельно зорок. Видит он: шихта завалена неравномерно, глушит пламя в одном месте, тогда как в другом огонь, вихрясь, того и гляди, сожжет печной свод, — и командует зычно, но спокойно: «Отсунь, отсунь железо вправо, под хвост факела!» А заприметил он, как быстро плавится шихта у задней стенки и как она же туго поддается огню вблизи окон, у порога печного, где засос холодного воздуха и «козлик» может родиться, так тут же укажет первому подручному на промах или же сам кочергой пошурует в печи, пока не пропихнет все железяки вглубь.