— Тьфу! — сплюнул Савелий Никитич. — Да ты не расписывай! Ты дело говори.
— А дело, значит, такое… Сообщает солдатик, будто обошли нас фашистские танки с флангов, рвутся в Тракторный. Ну мы, конечно, заслон выставили, а главными силами, человек в шестьдесят, оттянулись в сборочный цех, и там к бою изготовились. И как полезли к нам гады, мы их встретили ружейно-пулеметным огнем. Почитай, сотню головорезов зараз уложили и, кроме того, два танка сожгли, как только они поганое рыло сунули. А все Выручкин Иван тут отличился! Он, слышь, забрался на стропилину, под самую крышу, и оттуда бутылками-зажигалками закидал танки. Так прямо и припечатал их к земле! Ну, само собой, фрицы рассвирепели и тут же орудия и минометы подтянули. Бьют по цеху, точно молотят. От взрывов да от пожарища станки и фермы раскалились. Жаром так и шибает! Дым, копоть вокруг — не продохнуть. Из проломов свежий воздух глотаем, словно воду. А боезапас на исходе… Стреляем теперь редко, зато уж наверняка. Ну, а ежели кончатся патроны — пойдем в штыковую атаку и все до одного погибнем, но не сдадимся. Так мы порешили. Да тут…
Рассказчик вдруг осекся, закашлял, словно ему и здесь, вдали от Тракторного, не хватало воздуха, затем привстал со ступеньки крыльца, нагнулся, достал правой, здоровой рукой прямо из грязи брошенный окурок, сунул его в рот, жадно затянулся… И что за диво! Былой огонек растеплился и снова, только теперь уже не красновато, а багрово-зловеще озарил узкое лицо с длинным и толстым носом, похожим сейчас на некий древесный нарост, а в лицо Савелия Никитича пахнуло дурманящим дымком — смесью полыни и шиповника.
— Ну что ж ты замешкался? Продолжай! — потребовал капитан, и его нижняя, отвердевшая было губа размякла, оттянулась, стала опять рыхловатой.
— Так вот, — заговорил боец по имени Кондрат, — подбегает к Оськину опять же он, рыженький солдатик, только нет на нем пилотки и все волосы развеялись лучами, так и пылают, а лицо в копоти, одни глаза светлые… Такие добрые и жалостные глаза, что по ним сразу бабу признаешь! И вот говорит эта баба в солдатской обмундировке: «Товарищ лейтенант, вчера мы ящики с патронами таскали из-под обрыва. Там, на берегу Волги, целый склад». Оськин, не будь размазней, сейчас же отдает приказ приготовить гранаты и к обрыву прорываться. И мы кинулись прямо на вражьи пушки и пулеметы. А фрицы — те оторопели, замешкались. Нам же только это и надо! Мы прорвали вражье кольцо и вышли к обрыву, аккурат в то место, куда Красно Солнышко указало. Мигом окопались на самой, почитай, кромке обрыва, а боеприпасы — они рядышком, под кручей. Только сражайся теперь по-геройски!
Кондрат жадно затянулся, да обжег пальцы и тут же откинул цигарку в грязь, под дождь; но она долго не гасла.
— Да, бились, сражались мы по-геройски! — продолжал Кондрат, белея в сумраке своим узким лицом, сверкая глазами. — Фашисты лезут с трех сторон, а мы отбиваемся на самой кромке… Уже земля сползает вниз, но мы держимся, хотя все израненные. И Солнышко — тоже пострадала: осколок ей угодил в ногу. Однако крепится. Она, глянь-ка, и раненых перевязывает, и пещерку под лазарет долбит в горе, и уху нам, голодным, варит из рыбы оглушенной, а главное, патроны и гранаты бесперебойно подает нам наверх. Сплела, понимаешь ли, из канатных обрывков, из гимнастерок простреленных веревку и поднимает грузы, а раненых вниз опускает… Вот она какая — Красно Солнышко!
— Да, дельная, не из трусих, — кивнул Савелий Никитич. — Однако ж что это получается? Ты вот, битюг этакий, спасся, а она, девчонка, выходит, помирай!
И ответил Кондрат сквозь стиснутые зубы:
— Два дня был неразлучен с друзьями-побратимами. Потом, когда подходы минировал, ранило меня, потерял я сознание, а очнулся уже на острове Зайцевском. Там и узнал от бакенщика: это она, Солнышко, перевезла меня на последней уцелевшей лодчонке. А сама — сейчас же обратно. И что теперь с ней, с Оськиным, со всеми верными товарищами — не знаю… И ты, дядя, не знаешь ничего, а мог бы знать!