Весь мир для этой женщины, казалось, сосредоточился в том живом комочке. Она, пожалуй, сейчас ничего не слышала, кроме дыхания родного существа. От нее как бы излучалась всепобеждающая сила материнства. И Ольга, ошеломленная, с восторженно-завистливым удивлением взирала на молоденькую мать. Сколько в ней было спокойного житейского бесстрашия и простого бабьего счастья! Она даже глаза прикрыла, чтобы вполне насладиться близостью ребенка. А между тем сидеть тут было небезопасно. Любая шальная пуля могла или ранить, или убить.
— Ты бы пониже села, — посоветовала Ольга и сейчас же сама, ради примера, спустилась вниз и уселась на нижней ступеньке, неподалеку от двери, обитой железом.
— Да, да! — встрепенулась молоденькая женщина. — Зотик-то мой совсем заснул. Теперь можно и в подвал… Только там духота, — вдруг зачастила она, поднявшись, и глаза ее с высоты блеснули как звездочки. — Там-то, в подвале, мой Зотик нипочем не засыпает. Уж такой привереда! А здесь стрельба, грохот. Кажись, только и реви благим голосом… Так ведь нет! Спит и спит себе… Глотнет свежего воздуха и спит без просыпу. Ничего не боится. Ну, прямо настоящий сталинградец! Хотя ему и трех месяцев нет.
В ней пробудился тот счастливый эгоизм матери, то гордое сознание исключительности своего ребенка, когда с первым встречным хочется поделиться радостью. Она спустилась вниз и присела рядом с Ольгой. Ее глаза лучились нестерпимо, даже словно бы требовали дружеского разделения этой радости. Но, наверно, именно потому, что Ольга испытывала к молоденькой, быть может ее лет, женщине чувство зависти, она ни словом не откликнулась на молчаливый зов сияющих глаз. Нахмурившись, она спросила резко, в упор:
— Чей же все-таки этот дом?
— А ничей, — спокойно отозвалась женщина.
— То есть как это «ничей»?
— Да ты сама рассуди! Нет в доме ни наших бойцов, ни немцев. Одни мы, мирные жители, укрываемся в подвале. Батя мой говорит, будто мы живем на нейтральной полосе.
— А до наших отсюда далеко?
— Может, сто метров, а может, и меньше. Как перейдешь Пензенскую улицу, как минуешь потом дворик и склад, тут тебе и мельница мукомольная почти на самом волжском бережку. А в той самой мельнице, значит, наши солдатики засели.
— Так чего же вы не перебираетесь к своим?
— А как тут переберешься? Все пути к дому днем и ночью простреливаются. Высунешь нос — и капут!
— Да-a, дела… Но как же вы здесь очутились?
— Очень просто. Разбомбил проклятый немец все дома в округе, а этот четырехэтажный, где жили прежде военспецы, и уцелел на наше счастье. Ну, народ и кинулся сюда, забился в подвал…
— Но чем же вы тут питаетесь?
— Ох, и не спрашивай!.. Раньше-то зерна было вдоволь: с мельницы его таскали. А теперь на исходе пшеница, на исходе!.. Опять же и с водой плохо. По капельке ее высасываем из труб водопроводных… Однако держимся. Иной раз и патефон заводим для поднятия духа. Ведь что там ни говори, а живем мы промеж двух огней. Одно слово: нейтральная земля.
Ольге не понравилось это выражение: оно как бы обрекало ее на тревожную неизвестность, в то время как теперь, когда она сумела вырваться из-под власти немцев, ей хотелось именно определенности, чтобы еще полнее осознать себя в этом беспощадном мире войны. И она запальчиво возразила:
— Да какая же это нейтральная земля, если на ней мы с тобой?.. Нет, это наша родная советская земля, и такой она останется, покуда мы живы!
Стоило Ольге лишь приоткрыть железную дверь — и в нос ударило кисловато-потным, удушливым воздухом, а глаза точно уколол острый желтенький огонек коптилки.
Не сразу, но все же разглядела Ольга под низким сводом подвала лежащих на кушетках, на тюфяках и сидящих на каменном полу, среди расстеленного тряпья, стариков, женщин, детей. Одни из них что-то варили на керосинках, другие ожесточенно скребли ложками в кастрюлях, третьи, придвинувшись поближе к скудному светильнику, штопали белье, четвертые закладывали оконце толстыми, как кирпичи, книгами; а в общем, каждый был занят своим немудрящим делом, и никто не обратил внимания на новенькую.
Молодая женщина подвела Ольгу к керосинке, где кашеварил вислоусый, пожилой мужчина с высоко вздернутыми к вискам бровями. Казалось, он однажды чему-то удивился, да с тех пор на его лице так и осталось это вопросительное выражение. И хотя кашевар (это был отец новой знакомой) ни о чем не расспрашивал, Ольга, должно быть, под впечатлением его странного лица, сейчас же, как только присела на краешек перины, рассказала о своих злоключениях в немецком тылу. Кашевар пристально, как бы уже независимо от удивленно вскинутых бровей, взглянул на девушку, но ничего не сказал, а лишь придвинул к ней алюминиевую миску с какой-то клейкой бурдой, — похоже, выразил этим добрым жестом гостеприимства полное доверие к новенькой.