— Нет, вы уж мне разрешите помочь! — вмешалась Ольга.
— Постой! — одернул сержант. — Больно ты горячая, как я погляжу. Здесь Черноголов и Глущенко без тебя управятся. А ты на-ка возьми флягу с волжской водицей и ребятишкам отнеси.
Весть о появлении в доме четверых советских разведчиков вывела жильцов подвала из состояния привычной тревоги и готовности к самому худшему. А приход в подвал сержанта в кубанке, которая теперь была лихо сдвинута на затылок и всем открывала строгое и вместе простое и доброе лицо с вздернутой к носу верхней припухлой мальчишеской губой, — этот приход пробудил в измученных, изверившихся людях давно позабытое чувство надежды на самый благоприятный исход в будущем.
В подвале оказались санинструктор и двое раненых бойцов. При встрече санинструктор назвал сержанта степенно и уважительно — Яковом Федотычем Павловым, а тот его запросто — Калинычем.
Ольга прислушалась к их разговору.
— Вот какое дело, Калиныч, — старался басить (для пущей солидности, что ли) сержант Павлов. — Решили мы сообща держать оборону в этом доме. А патронов и гранат у нас кот наплакал. Боюсь, долго не продержимся. Так ты того… собирайся. Доберешься до мельницы и доложишь командиру роты о нашем решении. Намекни и насчет помощи.
— Но как же раненые, Яков Федотыч?
— О раненых женщины позаботятся. А ты время-то не теряй и собирайся, пока не рассвело. Только не пори горячку. Восточная торцовая часть дома — ну, та самая, которая выходит в сторону нашей обороны — хорошо пристреляна немцами. Когда мы давеча к ней подползали, нас минометы накрыли… В общем, выхитряйся и проворься, Калиныч!
Санинструктор крепко-накрепко подзатянул ремень на гимнастерке, сразу стал гибким, как тростиночка, и под придирчивым, но одобрительным сержантским взглядом вышел из подвала.
— А теперь к вам слово, товарищи советские граждане, — обратился сержант. — Надо нам здесь закрепиться по всем военным правилам. Надо понастроить в окнах бойницы с амбразурами, а еще проломы сделать в стенах, чтоб проход по всему дому был для лучшей обороны. Так что требуется ваша помощь, товарищи-граждане! Кто силы в себе чувствует, пусть подсобляет.
Вызвалось помочь человек десять, в их числе и Ольга. В соседнем отсеке подвала, где находилась котельная, раздобыли крючья и ломы. Павлов стал разводить людей по этажам и весьма толково объяснять, кому что следует делать. Началась дружная работа. Жильцы, еще недавно вялые и бледные после долгого сидения в душном подвале, оживились на сквознячке, сновавшем по всему дому. Они долбили внутренние капитальные стены, а весь кирпич из проломов укладывали в два-три ряда на подоконнике, пока наконец не получилась бойница «с широким», как говорил сержант, «сектором наблюдения и обстрела». Но кирпича все же не хватало, и многие окна пришлось заложить мебелью, всякой всячиной, которая только подвертывалась под руку. Причем случилось так, что все указания сержант Павлов теперь давал через Ольгу; а это льстило ее самолюбию, и она, как бы в ожидании новых поручений, ходила по пятам за деловито-хозяйственным разведчиком или, точнее сказать, уже самым настоящим комендантом дома.
Работа шла успешно, без задержек, если не считать тех случаев, когда стреляли немецкие снайперы и заставляли поневоле пригибаться и переползать с места на место. Но на рассвете вблизи дома, у его восточной стены, откуда как раз отполз Калиныч, стали рваться мины. Без устали они долбили и долбили толстую стену. Вскоре образовалась рваная дыра — чудовищная каменная рана, из которой вдруг хлынула, вместе с потоками уличного воздуха, кирпично-известковая, густая пыль.
— Ну вот и хорошо! — посмеиваясь, сказала Ольга сержанту, когда они после обстрела выбрались к пробоине, чтобы решить — стоит ее заделывать или нет.
— Почему же хорошо? Объяснись, сестреночка, — потребовал Павлов.
— Да потому и хорошо, товарищ комендант, — все посмеивалась Ольга, — что у нас выход появился прямо к мельнице. Теперь в обход не надо ползти.
— А ведь и верно, сестреночка! И ежели отсюда прорыть ход сообщения к нашим, то полный порядок будет. Тогда всех гражданских мигом эвакуируем.
Он уже хотел уходить, как вдруг через пробитую дыру грузно ввалился Калиныч — и страшен он был угольной чернотой своего прокопченного лица и резкой фарфоровой белизной белков глаз.
— Эх! — прохрипел он придушенно и махнул рукой. — Ни за что не пробиться к мельнице. Ни бегом, ни ползком.