Конечно же, когда, весь седой, израненный, полузадушенный, Прохор выбрался из каменной могилы, он обязан был бы сыскать приют в каком-нибудь заволжском степном госпитале. Но уж, видать, таков русский человек: оставшись в живых, он начисто забывает о себе! И Прохор теперь думал о Варваре, о детишках, которые жили в затоне Зайцевского острова, на барже. Прохор рассудил, что там, среди своих, можно будет, пожалуй, залечить все раны и окрепнуть не хуже, чем в госпитале. Эта утешительная мысль обрадовала его, и он, как только перебрался с Сарпинского острова на левый берег, сейчас же потащился на своих исхудалых и перебитых ногах к Краснооктябрьской переправе: авось тут встретится батя-капитан и перекинет на своем суденышке куда надобно!.. Отца, однако, не удалось повидать. Зато повстречался Прохору давний отцовский знакомец, капитан с развеселой фамилией Поцелуев. Оказывается, на заводском катере «Сталь» сновал он между «Красным Октябрем» и левобережными причалами: подбрасывал рабочему отряду Рожкова продовольствие и патроны, а обратно, на дощанике, увозил наиболее ценное оборудование из разбитых цехов. Само собой, он попутно наведывался и на остров Зайцевский, чтобы доставить мешок, другой ржаной муки, и, конечно, охотно согласился «перебросить» туда солдата.
На барже, в родной семье, донельзя отощавший Прохор Жарков нашел надежный приют и самый нежный уход. Он быстро нагуливал силу, лежа в тесной каморке; он все жарче ночами, под сонливые подплески воды с днища, ласкал свою Варварушку. И вот уже война стала представляться далеким кошмарным сном, который хотелось поскорей забыть…
Но, сам того не ведая, всласть отоспавшийся Прохор хранил под чистой рубашкой-косовороткой в каждой клеточке тела невытравимую пороховую гарь, да и весь изнутри был прокопчен смрадным дыханием войны. И потому, когда он однажды утром вылез из трюма и увидел над глинистой, в шлаковых осыпях, кручей провисшую хребтину мартеновского цеха, а над ней тяжелый обвал плотного черного облака, сотворенного из дыма вечного пожарища и каменной пыли, — счастливое семейное забытье представилось ему куда более гибельным, чем то обвальное облако беды.
Вечером Прохор и двое бойцов из рабочего отряда, Азовкин и Колосов, сели в лодку и поплыли через Денежную воложку к заводу «Красный Октябрь».
Долго смотрели вослед Варвара и ребятишки, но Прохор не обернулся — да и зачем? Слава богу, не навек они расстаются, будут еще свидания, а коли и ранят его, так опять он окажется на этой спасительной барже! О том же, что могут убить, — Прохор не думал. Погибнуть именно на родном заводе, да еще, быть может, у того самого мартена, где он крючьями раздирал скипавшийся шлак, — это было бы глупо, несуразно, попросту оскорбительно и потому невозможно.
— Эй, греби, выгребай! — покрикивал он, словно власти ему придавала вновь надетая, теперь уже отстиранная и заштопанная гимнастерка, тогда как на рабочих были напялены засаленные ватники. — Лево, лево захватывай! — набирал командирскую силу солдатский голос. — К волне подлаживайся!..
Низовой ветер ершил воду, забеливал ее пенными разводьями. Лодка подплясывала на зубчатых гребнях судорожно, бесновато, словно ее снизу разрезали пилой; весла, случалось, повисали в воздухе и беспомощно взмахивали подобно перебитым крыльям. С головы Азовкина даже слетела кепка-восьмиклинка…
И все же не мог этот взъяристый каспийский ветер-моряна раскосматить дымно-пыльное, черное облако над заводом. Подобно беде нависало оно…
— А ну еще приналягте, ребятушки! — чуя близость завода по запаху шлака, уже по-бригадирски покрикивал Прохор. — Сейчас дома будем, ребятушки!
Как бы рассекая плотный ветровой гул, проносились над головой с тонким металлическим взвизгом шальные снаряды, шлепались где-то позади глухо, будто проваливались в болотную трясину, а пламя разрывов разлеталось широко и, подобно молнии, выхватывало из тьмы заводской, в отвесных шлаковых оползнях, берег.
Лодка причалила у так называемой Шлаковой горы — своего рода сторожевого кургана. Прохор первым соскочил на пустынную отмель и азартно, как бывало в детстве, стал карабкаться вверх по ноздреватой породе. В нос ему шибало угарно-теплой, сызмальства знакомой сладковатой горечью, под ногами сочно похрустывали шлаковины и тут же скатывались с текуче-звонким шелестом, готовые увлечь за собой. Однако бывший сталевар, словно прикоснувшись к родимой рабочей земле, ощущая, как Антей, живую, дышащую силу ее, все напористее, злее карабкался на кручу. Как вдруг из-под самых ног его метнулась длинная, гибкая тень.