Вообще, житье-бытье рабочего отряда было своеобычным. Во время интенсивных бомбежек и артобстрелов бойцы в кепках и ватниках укрывались в насадках и дымоходах мартеновских печей. Заберутся они, бывало, под кирпичную решетку, скорчатся там, как в шалашике, да еще на головы, ради пущей сохранности, набросят пиджаки; а наверху все рушится, грохочет, и сама печь трясется будто на пружинах, из ее стен, еще не остывших, вылетают магнезитовые кирпичи, на одежде оседает пыль в палец толщиной… Одна утеха: приползет к тебе овчарка и, прижавшись, станет руки лизать, а ты, расчувствованный, ее поглаживаешь и дивишься, что нет в ней уже звериной дикости — смирная и ручная она, будто чует песьим своим нутром: с человеком ей надежнее во время бомбежки!
В конце концов весь рабочий отряд, вместе со штабом, перебрался из подвалов центральной лаборатории в печные насадки. Сюда перетащили столы и кровати; здесь же разместился медпункт и склад боеприпасов. А по вечерам, в часы затишья, тут играли в домино или рассказывали разные затейные байки и побывальщины.
Между тем сражение уже вскипало у самых заводских стен. Теперь даже из дальнего цеха можно было отчетливо расслышать сухие россыпи автоматов. Рабочий отряд отныне нес бессонный дозор в районе ремесленного училища и заводского клуба, которые, кстати сказать, уже простреливались. А затем произошло наихудшее: отдельные группы красноармейцев из дивизий Гурьева и Смехотворова, под давлением превосходящих сил противника, стали отходить на «Красный Октябрь» и, как вода в песке, рассасываться в безжизненной пустоте цехов. Это означало, что линия нашей обороны вогнута и враг со дня на день может ворваться на заводскую территорию.
Однажды утром, а именно 23 октября, Прохор выбрался из насадки и направился для осмотра литейной канавы: нет ли там немцев. И вдруг в мглисто-дымном воздухе он заметил колыхающиеся зеленоватые фигуры и услышал отдаленный чужеземный говор… Это были немцы. Они шли цепочкой по литейной канаве. Прохора поразило, что идут они в полный рост и преспокойно помахивают руками в сторону печей: дескать, от них, покойников, нечего ждать беды!..
Обычно Прохор спал, не расставаясь с гранатами; они и теперь болтались у пояса. Но если б сейчас он подумал только об этих гранатах, дело вышло бы дрянь. К счастью, выработанная привычка хладнокровно встречать любую опасность сказалась и тут. Бывалый воин Прохор Жарков, хотя его рука уже потянулась к гранате, опередил это инстинктивное движение трезвой мыслью: «Надобно ребят предупредить, иначе не успеют вылезти, пропадут в насадке!» И, пятясь, пригнув голову, чтобы немцы ненароком не заметили, он нырнул под печь.
Товарищи были предупреждены. Друг за другом они неслышно выползли из насадки и поднялись по крутой лестнице наверх, залегли там у передней стенки мартена, по обе стороны желоба, по которому, бывало, с искристым треском и клокотанием сливалась в ковш раскаленная сталь. В то же время немцы, так ничего и не подозревавшие, оглушенные мертвой тишиной, продолжали с властной бесцеремонностью новых хозяев продвигаться по литейной канаве.
Их было человек тридцать, если не больше. Впрочем, у Прохора не было времени для подсчетов. Как только фашисты поравнялись с печью, он крикнул: «Бей гранатами!» И сразу же колкое пламя забушевало в просторной канаве. Оно в клочья раздирало фашистов, а того, кто, пощаженный осколками, норовил выкарабкаться да забиться в пустотелую изложницу, — настигала пуля.
Бой был короткий и удачливый. В глубине души Прохор вдруг уверовал, что здесь, на родной заводской земле, солдатская его судьба сложится куда счастливее, чем прежде, когда он воевал вдали от завода. Однако по опыту он знал, сколь оно переменчиво, военное счастье. Поэтому рассчитывать на повторение такого же успеха в будущем было бы просто-напросто самонадеянно: теперь-то немцы наверняка будут настороже!
И Прохор решил применить другую тактику. «Пусть-ка, — решил он, — в изложницах засядет несколько бойцов для приманки противника, а остальные, с изрядным запасцем гранат, укроются на верхних продольных балках, там, где когда-то ползали мостовые краны, и станут ждать-выжидать, покуда немцы не окажутся под ними!»
Однако вторая половина дня прошла сравнительно спокойно, если не считать, что со стороны блюминга в цех забрели два немца — по-видимому разведчики — и сейчас же поспешно скрылись. Вероятно, появление их было случайным, но Прохор все же насторожился. Чутье ему подсказывало: этот, самый длинный из всех цехов-собратьев, мартеновский цех, выходящий к тому же к Волге, прямехонько к Краснооктябрьской, теперь наиглавнейшей волжской переправе, окажется рано или поздно узловым пунктом всей обороны завода. А коли это так, то надо, воспользовавшись затишьем, принимать самые безотлагательные меры по защите мартеновского цеха. И вот Прохор посылает Азовкина в Банный овраг, в расположение штаба 39-й гвардейской дивизии, дабы он, смышленый и речистый воин, вытребовал у генерала Гурьева подкрепление; а сам Прохор, не будь ротозеем, отправляется в среднесортный цех, где скопилась основная группа рабочего отряда, во главе с новым командиром Почеваловым, и убеждает его не распылять силы, сосредоточить их в первую очередь на «старых мартенах», от «нолика» вплоть до восьмого, чтобы в случае сдачи одной печи можно было сейчас же перейти на соседнюю, заранее подготовленную к длительной обороне…