Теперь Прохор и мозгами шевелит крепко, ибо знает, что никто другой за него не станет думать. «Кой черт нам кидать в мартен известь, под небом лежалую, давным-давно разложенную? — беспокоится он. — Ведь она мертвым пластом накроет шихту. От нее одна закупорка получится огню и провар у металла будет плохой, плавка затянется. Дай-ка я сырой камень кину, тогда сквозь него легче огню дохнуть!» И скажет он мастеру, чтобы тот похлопотал об известняке самом свежем, натуральном. Мастер поскребет затылок (дескать, что это за прихоть-выдумка!), однако, боясь прослыть глушителем рабочей инициативы, пойдет хлопотать на шихтовый двор. И вот известковый «дикий» камень сгружен на площадку. Рабочие кидают его в окно, а Прохор гребком самолично разравнивает поверх кипучего металла сырые россыпи — и дело спорится: известняк, как только обожжется, жадно вбирает в себя из металла серу, фосфор и прочие вредоносные примеси.
Год от года росло мастерство Прохора Жаркова. И вот наконец наступило время помериться ему смекалкой с мастером-чужеземцем.
Тогда завод осваивал производство высоколегированной стали. Прибыл из Германии специально выписанный мастер Крюгер, молчаливый толстяк. В день приезда он раздарил сталеварам синие стеклышки — для знакомства, но потом все время держался особняком. Даст рецепт плавки, а сам стоит тумбой, попыхивая короткой трубочкой, — следит, чтобы не нарушалась заграничная технология. И тянется плавка часов двенадцать — пятнадцать. Мастеру Крюгеру спешить некуда! Он терпеливо ждет, покуда не выпарится, как вода из кастрюли, весь углерод и не останется в ванне одна первосортная гущина. На его толстых самодовольных щеках весело играют блики печного огня. Зато Прохор мрачен: его раздражает эта мелочная, чуть ли не трусливая осторожность, да и сам немец не по душе ему. Он ищет случая, когда мастер Крюгер хоть на полчасика удалится от печи. Когда же это случается, Прохор отдает команду: «Кидайте, братцы, сырой известняк, а к нему добавьте примесь чистой железной руды!» Кинули подручные что велено — и свершилось чудодейство: зловредный углерод мигом испарился. Приходит немец, смотрит в карту, где химический анализ выставлен, и трубку роняет от удивления. «Рус, гут, гут! — лопочет, опомнившись. — Рус умеет работать. Мне можно ехать к своей Гретхен».
Сталевары уважали своего бригадира, даже, пожалуй, и любили его, несмотря на беспощадную строгость. И, как это частенько случается при авторитете старшего, любя и уважая его, подчиненные перенимали от Прохора не только профессиональные качества, но и житейские привычки. Стоило однажды бригадиру, по совету своей заботливой Варвары, прихватить с собой в цех чайник, а подручным стоило только раз-другой отхлебнуть из носика крепчайший чай и почувствовать мгновенное утоление жажды, как на следующий же день они, будто сговорившись, пришли в цех с семейными чайниками и пили отныне лишь домашний усладительный напиток вместо казенной шипучки-газировки. Больше того! Когда вдруг прямо к печи явилась с супной кастрюлей жена бригадира, они поставили ее, заботницу-разумницу, в пример своим женам, которые снабжали мужей одними бутербродами, — и вскоре на мартеновскую площадку началось сущее паломничество сердобольных жен с кастрюлями и мисками.
Ко всему прочему, подручные еще считали бригадира своим в доску парнем, потому что в день получки он дружески разделял общую компанию в ресторане, стоявшем посередине вытоптанного рабочего садика, меж Большой и Малой Францией. Но место это было все-таки не очень надежное для веселых разговоров: часто сюда, чуя бесшабашное похмелье, подкрадывались жены, чтобы усовестить при честном народе разгулявшихся мужиков и спасти лишний рубль. Поэтому верховод Прохор стал увозить свою бригаду за Волгу. Там, под приветной сенью старых добродушных осокорей, вдали от бдительного женского глаза, скромненько зеленел, точно замаскированный от противника блиндаж, приземистый буфет, где и пива имелось в избытке, и астраханской воблы было вдоволь.
Такой была эта, всем видимая, словно бы печным огнем озаренная, рабочая жизнь Прохора Жаркова. И казалось, будет она вечно идти непреложным, раз и навсегда заданным ходом, в полном согласии с кипучей жизнью мартена. Как вдруг с нового года Наркомат увеличил заводу план выпуска стали — и эта согласная жизнь людей и мартенов начала давать перебои все чаще, все заметнее, ибо шла она привычном ходом, тогда как требовалось ее ускорение. А тут еще явился на двенадцатую печь новый мастер Моторин…