Так снова, как в былые славные времена бригадирства на двенадцатой печи, пробуждалась в Прохоре Жаркове властная потребность в решительных действиях. Только теперь, когда все печи как бы выстроились в одну линию обороны, он старался взвалить на свои рабоче-солдатские плечи самую тяжкую ношу новых обязанностей и новых испытаний, потому что в родном цехе вроде бы сподручнее было сражаться, чем в стороне от него. Ведь здесь он был уже не только бойцом, но и хозяином всех этих печей!
…Ослепительная вспышка, оглушительный грохот — и угловая стена медленно, неуклюже заваливается… Затем — грузный, плотный обвал, взметы пыли, вихревое кружение каких-то раздробленных железяк, гулкий перестук запоздало падающих кирпичей…
Прохор лежит, прижав к груди автомат, на слегка вздыбленной, синевато-холодной изложнице, вглядывается в кромешную мглу… и вроде бы уже различает в посветлевшем, наверняка продутом проломе расплывчато-черные фигуры немцев. Бесшумно и легко, словно тучки пепла, взвеянные сквозняком, врываются они в цех, а затем, сбежав по грудам щебня, сразу вдруг приобретают вескость и угловатость.
Фашистам явно не терпится поскорее достигнуть баррикады, сотворенной поперек цеха из вагонеток, рельсов, труб, из тех же вездесущих изложниц, то пустотелых, то с застрявшими в них стальными слитками. Похоже, фашисты уверены, что русские ошеломлены чудовищным взрывом, и поэтому молча, без выстрелов, рассыпаются цепью по всему видимому пространству — от нагревательных печей до литейной канавы. Однако не больного они прытки! Весь цеховой пол разворочен бомбами; повсюду зияют глубокие воронки. И видит Прохор, как немцы поневоле скучиваются около них, чуть ли не в очередь выстраиваются — особенно там, где перекинулись через ямы разлохмаченные балки, похожие на рухнувшие в ветровал деревья.
— Огонь! — доносится издали команда. — Огонь!
Резкий автоматный треск, как задорное пламя по тонкой длинной веточке, пробегает по всей баррикаде из конца в конец. Те немцы, которые скучились как раз напротив Прохора, за раздольной воронкой, отшатываются, точно их всех обдало крутым печным жаром; иные тут же плюхаются в пыль и начинают отстреливаться не глядя, лишь бы взбодрить себя. Но через воронку перекинулась балка наподобие моста. Ее конец некоей указующей стрелой вонзается прямо в баррикаду. И вот один из немцев — должно быть командир — кидается с воплем смертника вперед. Он добегает уже до середины балки, когда его срезает автоматная очередь.
Кажется, эта зряшная смерть могла бы остудить фашистов. Однако происходит совершенно обратное. Немцы, один за другим, поднимаются с земли и порывисто взбегают цепочкой на балку. И так же, один за другим, они валятся, подстреленные, в яму. Но подбегают все новые солдаты, и чудится, будто движется непрерывная конвейерная лента…
Прохор едва успевает перезаряжать диски. Нервный сухой пот обжигает его лицо. Он растерян, ошеломлен — и неспроста. Ему никогда еще не приходилось видеть такой отлаженной машинной и такой остервенело-фанатичной стремительности. Чувствовалось, что для гитлеровцев взятие мартеновского цеха равнозначно падению всего Сталинграда.
Однако не подставляют ли немцы себя под пули ради прикрытия какой-то коварной цели?.. Пожалуй, так оно и есть. Прохор вдруг замечает изворотливо выползшую из воронки темно-зеленую, как ящерица, очень длинную фигуру немца, за ней — другую, с огнеметным ранцем на взгорбке, со шлангом в прицельно вытянутых руках. И в ярости, что дал себя обхитрить, Прохор кидает перед собой гранату, а сам сейчас же сползает по скатистой изложнице, чтобы не зацепили осколки. Затем, почти уже не глядя, он мечет гранату в воронку…