Проходит минута напряженного ожидания. Выставив перед собой автомат, Прохор ждет, что вот-вот покажется вражеская каска. И предчувствие не обманывает его. Только каска всплывает не перед ним, а слева, метрах в семи-восьми, над стальным слитком. А под каской — бледное, длинное лицо со сдвинутым почему-то набок раздвоенным подбородком, с тонким носом, ненавистное и, кажется, очень знакомое лицо.
«Уж не Моторин ли это?» — Ошеломленный Прохор прикованно смотрит на это лицо, а в него с любопытством всматриваются светлые глаза. Затем он видит кривящийся рот и слышит призывный крик:
— Не стреляй!.. Не стреляй!..
Но тут неподалеку с коротким взвизгиванием лопается мина. Вздрогнув, Прохор невольно втягивает голову.
«А ведь это, пожалуй, он, Моторин! — проносятся мысли. — Только почему он в немецкой форме?.. Почему кричал: „Не стреляй!“?.. Уж не хотел ли перейти на нашу сторону?..»
Прохор приподнимается, вытягивает шею, напрягает зрение, однако там, где только что серело длинное лицо — пустота, пороховая муть… Тогда Прохор ползет к стальной отливке — с уверенностью, что именно за ней притаился Моторин. Но за отливкой тоже — пустота и муть. Моторин исчез, смешался с пороховым дымом…
А может быть, и не было его вовсе — лишь померещился?..
Глава семнадцатая
Гибель капитана
Здесь, в самом пекле войны, смерть повсюду соседствовала с жизнью, и Савелий Никитич, как всякий смертный человек, не мог не думать о ней, особенно когда остался наедине со своими стариковскими мыслями на левом берегу, вдали от побоища, да еще когда среди ночи вдруг раздавался в ушах зовущий шепоток жены: «Савельюшка!..»
Но думая в свои преклонные годы о бренности человеческой жизни, Савелий Никитич не испытывал страха смерти. Мерзкий, тошный холодок не накатывал на его сердце, не выгонял ледяную испарину, как это случается у человека молодого, еще вдоволь не пожившего на белом свете. Нет, он, Савелий Никитич, слава богу, пожил! Это по нему тосковали царские пули в годины революционных битв в Царицыне; его разыскивала смерть на путях-распутьях гражданской войны. Уже давно он мог бы лежать в сырой земле безвестно погибшим воителем за народное дело или же покоиться там, на площади Павших борцов, под гранитной почетной плитой. Однако не пробил, видать, урочный час! Вот и живет и опять сражается — на этот раз со всем мировым злом — «речной генерал» Савелий Никитич Жарков. И лишь об одном его дума: умереть — так с честью, чтобы и смерть сослужила добрую службу живущим!
Впрочем, последние дни на сердце Савелия Никитича тяжелым камнем лежала непростимая вина перед погибшими там, на Тракторном, гвардейцами, перед контр-адмиралом Ромычевым, перед тем же Славкой Пожарским, пятнадцатилетним капитаном «Ласточки», погибшим в одном из рейсов, и он страшился умереть прежде, чем смог бы хотя часть вины искупить своей отчаянной храбростью.
«Так что ты уж подожди, смерть-старуха! — молил Савелий Никитич каждый раз перед новым рейсом. — Дай мне похрабровать напоследок!»
«Вот и вдарил морозец изрядный, в десять градусов, да еще ветер северо-восточный, самый зловредный, залютовал по всему низовью! Нагрянула зима ранняя, непутевая. Поперли льдины сплошняком, и нет им удержу, нет на них управы. Все наши суда, глянь, накрылись для маскировки парашютами, простынями, кто чем горазд, и отсиживаются в Ахтубе или у Тамака, а о лодочной переправе и не говори. Теперь, почитай, и Людников, и Горохов, да и вообще все наши солдатики напрочь отрезаны от левобережных тылов. Теперь сидеть им в блокаде на голодном патронном пайке, опять же и ремень на брюхе надо потуже затягивать, покуда не возьмут их немцы измором, не сбросят всех до одного в Волгу, под лед… Только зачем нам-то, ядреным речникам, терпеть такое надругательство природы? Она же вслепую действует; ей все равно кому подвохи чинить — своим или чужим. Да мы-то, черт побери, не слепые! Значит, надобно нам проявлять самую героическую отчаянность, лишь бы воинов сталинградских вдосталь напитать силушкой. И так я, старый, мыслю: пора нам к своим судам приваривать стальные пластины и по-ледокольному таранить лед!»
— Здравия желаю, товарищ контр-адмирал! Капитан Жарков прибыл по вашему приказанию.
— Проходите, Савелий Никитич. Дело, как говорится, не терпит отлагательства. Группа войск полковника Горохова уже несколько суток находится в полной блокаде. У них там, в Спартановке, все иссякло: и продовольствие, и боеприпасы. Военный совет фронта весьма озабочен положением северной группировки. Решено помочь Горохову. Помочь немедленно, несмотря на тяжелую ледовую обстановку! А выполнение этой задачи возлагается на Второй гвардейский дивизион бронекатеров. И на вас, Савелий Никитич.