Вскоре навстречу стали попадаться разбитые ящики, продырявленные мешки, россыпи грязноватой муки, слегка пригорелой, попахивающей вкусно, хлебно, так что Ольга на ходу прихватила ее губами и начала медленно, со слюной, всасывать в себя. А иногда, под нахлестами взрывных волн, мука вьюжила и порошила в глаза. Но все же Ольга разглядела руины складских построек, а над ними — ту же мрачно-кирпичную громаду мельницы, до которой теперь, кажется, и рукой дотянешься.
Ольга и в самом деле уже недалека была от цели, когда сбоку шлепнулось что-то тяжкое, тупое, и земля фонтанисто взбрызнула вместе с огнем и дымом. Ольгу отшвырнуло, ударило обо что-то с силой. Она потеряла сознание, а когда очнулась, то уже не услышала ни грохота, ни визга осколков, ни треска разрывных пуль — ничего, кроме гудящего звона в голове. А в глазах плавают радужные кольца, плавают… и вдруг превращаются в огненный, трепетно сияющий лепесток керосиновой лампы. Теперь уже Ольга видит вблизи желтоватые лица и пилотки с отблескивающими звездочками.
— Товарищи! — хочет она крикнуть, а вырывается только стон. — Я от Павлова… Он в доме решил остаться… Там дети и старики… А немцы атакуют… Нужна помощь!..
Сюда, в подвал мельницы, на КП батальона, беспамятную Ольгу притащил автоматчик Вяткин, который находился в боевом охранении. И вот теперь она, радуясь, что отделалась лишь легким испугом и небольшим ушибом, лежит на топчане, осматривается…
«Наконец-то я у своих, у своих! — пробегали мысли в ясной уже голове. — Почти полтора месяца я находилась там, у немцев, и родители, конечно, решили, что меня нет в живых. А я жива! И я непременно, сейчас же, как только малость отдохну, отправлюсь на поиски отца и матери».
Ольга стала приглядываться и прислушиваться с тем упорным и жадным любопытством, какое проявляется у человека после тяжкого болезненного пробуждения. Неподалеку от нее, у стола с разостланной картой, сидели двое: моложавый, в рябинках, командир с тремя кубиками в петлицах гимнастерки и пожилой и гладколицый, тоже с тремя кубиками, военный, который, несмотря на равенство в звании, должен был бы главенствовать по возрасту, но который тем не менее почтительно, со склоненной головой, слушал молодого.
— Да пойми же, Наумов, — говорил тот хрипловатым, но напористым, страстным голосом, — дом наш — и в оборону немцев здоровенный клин вбит! Так что к вечеру снаряжай штурмовую группу. Пусть пробираются в дом к Павлову и держат там круговую оборону.
Пожилой, гладколицый Наумов поерзал на стуле и наконец произнес со вздохом:
— Что ж, взвод пулеметчиков во главе с Афанасьевым я направлю туда. Но на большее, товарищ комбат, рассчитывать нечего. Совсем мало людей в роте…
— Знаю, знаю, дружище! Однако без бронебойщиков трудно придется и Павлову, и Афанасьеву. Танковая атака — и, глядишь, дом уже зажат в клещи.
— Но что же делать, товарищ комбат? У меня на всю роту четыре бронебойки.
— И все же три расчета бронебойщиков ты пошлешь в дом Павлова.
— Слушаюсь, товарищ комбат…
— А еще, знаешь, не мешало бы туда медсестру направить.
— Медсестру?.. Нету больше, медсестры… Убита.
Чувство только что обретенного покоя вдруг сразу сменилось в Ольге беспокойством. Ей показалось несуразным отправиться на поиски родителей сейчас, когда затевалось боевое дело, а главное, нечестным, особенно после этой вести о гибели медсестры Шурочки, которую она могла бы заменить.
— Нет, вы как хотите, а я должна вернуться к Павлову! — заявила Ольга и тут же резко приподнялась с топчана. — Стрелять я умею, а при случае и раны перевяжу… Да, да, перевяжу! И вы, пожалуйста, не смотрите на меня с удивлением.
Но оба командира — батальонный и ротный — смотрели, наоборот, с сочувственным пониманием, и Ольга успокоилась. Она вдруг решила, что родителей и позже сумеет повидать. Она была убеждена: уж если ей удалось уцелеть там, на захваченной немцами земле, то здесь, в родном несдающемся Сталинграде, отец с матерью и подавно живы-здоровы!
На берегу Волги, в просторном блиндаже, была устроена отменная, с парильней, банька, и Ольга, вместе с девчатами, телеграфистками из штаба родимцевской дивизии, долго и с наслаждением намывалась там, долго нахлестывала себя вдоль и поперек злым веником из полыни, а потом, вся глянцевито-красная, блаженно стонущая, тоже долго, уже с явно придирчивым и отчасти смешливым любопытством, одевалась во все то, что отпустил заботливый ротный старшина Мухин: в солдатские штаны и гимнастерку, в кирзовые сапоги, которые, правда, оказались несколько великоваты. Когда же Ольга, в довершение форменного одеяния, напялила на свою стриженую голову армейскую пилотку, она уже совсем стала похожа на солдата-новобранца — скуластенького, ушастого, неловкого.