Огонь в печурке мало-помалу угасал. И, словно бы испугавшись мрака, способного лишь усилить чувство тревожной напряженности, Алексей вскочил с топчана и подбросил в печурку несколько поленьев. Огонь тотчас же взыграл, вытяжная труба загудела сытно, утробно. «Что и говорить, немцы — природные вояки! С детства они воспитывались на магических словах: Клаузевиц — Шлиффен. И все-таки вся военно-политическая стратегия германского фашизма оказалась глубоко ошибочной, попросту недальновидной. Даже при учете резервов сателлитов у гитлеровцев не хватало сил вести стратегические операции сразу на трех главных направлениях, что было заметно уже в начале войны. И вот результаты: под Москвой и Ленинградом они получили по зубам, на юге их наступление захлебнулось… Да, да, захлебнулось! Это уже очевидно. Боевая инициатива выскальзывает из рук немцев, будто кусочек льда из горячей ладони, и сколько ни старайся удержать — вся каплями изойдет между пальцев. Враг, судя по всему, прозевал сосредоточение наших ударных группировок на Юго-Западном и Донском фронтах. То же произошло и тут, на Сталинградском фронте. Иначе, спрашивается, зачем ему надо было еще недавно, одиннадцатого ноября, начинать свое новое отчаянное наступление в Заводском районе города?.. Правда, он в третий раз рассек армию Чуйкова. Но одновременно он еще глубже забрался в тот каменный мешок, из которого ему не будет выхода. Да, не будет! Хотя для этого, конечно, еще потребуется завязать мешок мертвым узлом там, у Калача, в районе соединения двух наших фронтов».
Быстро прогорели поленья. Опять сделалось мрачновато в землянке, да и мысли Жаркова, еще недавно радужные, стали точно выцветать.
«Легко говорить: „завязать мертвым узлом!“ Ведь для окружения многотысячной группировки немцев нужна буквально филигранная отделка во взаимодействии фронтов и, главное, нужен тончайший математический расчет при их соединении в один и тот же день. Тут должно проявиться многое: и стратегическое и оперативное мастерство наших военачальников, и возросшая мощь всей Красной Армии, и организаторская роль партии, и смычка тыла и фронта… Короче говоря, вся военная и морально-политическая сила нашего государства держит сейчас испытание. Или мы сомнем и уничтожим противника под Сталинградом, или снова — затяжная оборона, неизвестность…»
Не было больше поленьев, чтобы взбодрить угасающее пламя. И сразу навалилась душная, плотная тьма, сошлась у печной светящейся дверцы; а вместе с тьмой нахлынули новые тревожные мысли, почти невыносимые в одиночестве. И потянуло Алексея Жаркова «на люди» — потянуло, как и прежде, в трудные минуты жизни.
В воздухе морозная стынь, шорох снеговой крупки…
Наверно, для того, чтобы не встревожить неприятеля затаенной тишиной предгрозовья, ведут пристрелку одиночные орудия — гулко, солидно ухают со стороны Волги. Слышно шелестящее чирканье снарядов над головой — словно там разрывают чем-то острым туго натянутую ткань, затем видны в степи разлетные вспышки и багрово озаренные скаты возвышенностей, где засели румыны. Иногда с шипением взлетают осветительные ракеты; иногда вперекрест сойдутся над нейтральной полосой разноцветные трассы пулеметных очередей; иногда, в паузы между выстрелами, донесется по ветру тягуче-жалобное шуршание продрогших камышей на озере Барманцак…
Передний край! Граница жизни и смерти, надежд и разочарований, веры и тяжких сомнений…
Алексей медленно, среди мохнато раздутых, потрескивающих огоньков солдатских цигарок и «козьих ножек», продвигается по траншее… Не спят бойцы. То там, то здесь, ради лишней проверки готовности, пощелкивают затворы винтовок и автоматов, коротко позвякивают загоняемые в стволы патроны…
Неподалеку от землянки, видать, набитой до отказа, сидят на патронных ящиках и просто на корточках бессонные солдаты. Над ними камышовый навес, поэтому лица трудно разглядеть; но прислушаешься к веселому, спорому говорку — и, пожалуй, представишь не только обличье, а и характер каждого собеседника.
— Нет, не скажи, Обозков! Обмундировку ловкую выдали, капитальную. Порты эва какие толстенные, стеганые! Их, почитай, и осколок не продырявит… Опять же и рукавицы знатные: на кроличьем меху!
— Значит, ты валяй-шпарь до самого Берлина!
— А что? Вот перебазирую звездочку с пилотки на ушанку и потопаю в гости к доктору Геббельсу. Приду и, перво-наперво, задам ему со всей вежливостью деликатный вопросик: «Это что ж ты, сучий гад, брехун кобелиный, пишешь в своих листовках-подтирках, будто Сталинград взят и Чуйков в Волге потоплен?» Ну, Геббельс, понятно, заскулит, в ногах станет валяться. А я его в охапку да на берег Одера: дескать, ты хотел меня в Волге потопить, так я тебе здесь буль-буль устрою!