Однако несмотря на всю угнетенность и примирение с судьбой, у пленных болтались сбоку котелки и кружки, а из карманов высовывались алюминиевые и деревянные ложки. Похоже, пленные надеялись на милость победителей. И они не обманулись в своих надеждах. Пока Ольга конвоировала немцев и румын из Заводского района, их кормили на пунктах остановок жирными красноармейскими щами, ссужали крепчайшим русским самосадом. А иной встречный боец сунет каким-нибудь живым мощам, обернутым в бахромчатую скатерть, краюху хлеба и тут же отойдет поспешно, ругаясь матерно, как бы негодуя на собственное великодушие…
Пленные тянулись от северных городских окраин через центральную часть Сталинграда. Их поток все время ширился, густел: из подвалов выползали все новые солдаты — грязные, завшивевшие, почесывающиеся; и вместе с ними, еще хранящими смрадное подвальное тепло, расползались в морозно-ясном воздухе сладковато-приторная трупная гниль и скверный запах аммиака, от которого Ольгу слегка подташнивало.
Мутно-грязная река пленных текла мимо закоченевших, сложенных штабелями трупов немецких солдат, которые не успели убрать похоронные команды, мимо однообразных крестов офицерских могил, мимо торчащих из-под снега остовов некогда шикарных «лимузинов». А в стороне, в нерушимом уже покое, высились одинокие холмики с красноармейскими касками на палках…
В центре, на площади Павших борцов, пленные растекались на два потока: один устремлялся в сторону Бекетовки, а другой сползал к бывшей центральной переправе. Но оба потока, несмотря на разветвление, имели одну конечную цель — лагерное пристанище среди колючей проволоки.
Ольге и еще четырем конвоирам предстояло вести свою колонну по ледовой Волге. Они шли наискосок через сквер, мимо обрубков деревьев, вблизи памятника погибшим революционным бойцам — бетонного стреловидного обелиска, который пощадила война. Но теперь их славное братство пополнится. Видела Ольга: носят и носят красноармейцы в отрытую братскую могилу своих погибших товарищей, а их прокопченные фронтовые шапки-ушанки складывают в сторонке. И растет прямо на глазах этот печальный и жуткий холм из шапок, внутри которых выведены чернильным карандашом фамилии героев, погибших, но отстоявших Сталинград. И среди сотен этих шапок с облупленными красными звездочками, верно, лежит и та, что надевал брат Прохор…
«Убийцы! Убийцы! Я бы всех вас казнила, будь моя воля!» — твердила Ольга, стараясь не глядеть на пленных, чтобы как раз не дать разгула своей мстительной воле, хотя автомат уже был снят с шеи, и она теперь норовила подтолкнуть прикладом отстававших.
У спуска к Волге висел прибитый к столбу фанерный щит с надписью на русском и немецком языках. Ольга остановилась перед ним, ошеломленная. Слова: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство немецкое остаются» — вызвали в душе девушки смятение, почти отчаяние, ибо противоречили всем ее гневным мыслям и выстраданному праву на мщение. Она стала озираться беспомощно. И вдруг среди тупых, апатичных лиц пленных ей бросилось в глаза по-бабьи выглядывающее из-под шерстяного платка зябко-белое лицо с толстыми от инея ресницами, с блеснувшим из-под них светом осмысленного человеческого внимания.
Пленный так же, как и Ольга, ошеломленно стоял перед щитом; а рядом, словно зацепившись за нежданную преграду, останавливались другие пленные, и у конвоиров не поднималась рука, чтобы подтолкнуть их.
Безмолвная и безликая река пленных, схлынув с береговых полузаснеженных бугров, сузившись на время среди нагромождений порожних селедочных и цементных бочек, обтекая искромсанные и вздыбленные шпалы вблизи сгоревших причалов центральной переправы, вырвалась наконец на ледовое раздолье, где дымились морозным паром и кое-где чешуйчато взблескивали под солнцем черные полыньи. Впереди, у огромной полыньи, Ольга заметила невообразимую толчею немецких фуражек и пилоток, обвязанных тряпками, и высоко острящихся белых бараньих шапок румын. Там явно образовалась пробка. Поэтому конвоиры сейчас же кинулись туда с выставленными перед собой автоматами…