— Какой же ты, Сережа, скучный сегодня, именно сегодня!
Между тем тучный полковник уже успел объехать войска и вернуться на прежнее место. Здесь он с какой-то особой щеголеватой ловкостью соскочил с лошади, которую тут же взял под уздцы адъютант, обдернул гимнастерку и, словно навсегда уже развеяв на ветровом раздолье свою тучность, весь подтянутый, направился к трибуне молодцеватой походкой старого боевого служаки, крепко и в то же время плоско, по-парадному, ставя на булыжник короткие ноги в гладких, в обтяжку, зеркально-черных сапогах, озвучивая каждый шаг приятно и грозно позванивающими шпорами.
Оленька видела, как легко он поднялся по ступенькам на возвышение трибуны и как все, в том числе и ее старший брат Алексей, секретарь обкома, освободили ему дорогу к микрофону.
На миг унялся ветер. И тогда седой полковник, будто только и выжидавший полного затишья, произнес возвышенно-парадным и вздрагивающим, казалось, от непосильно набранной высоты голосом:
— Товарищи бойцы, командиры и политработники!
И он начал говорить о том, о чем сейчас во всех больших и малых городах страны говорили тысячи других военачальников, — о могуществе советской родины, о крылатых словах «жить стало лучше, жить стало веселей», о Красной Армии, верной защитнице священных рубежей Отчизны.
— Да, Европа и Азия, — говорил полковник, — объяты пламенем новой империалистической войны. Англо-французские устроители мировой бойни пытались втянуть в нее и народы нашей страны. Но это им не удалось! Под сокрушительными ударами наших доблестных войск на линии Маннергейма рухнули планы провокаторов. Они также позорно рухнут и в том случае, если враги попытаются поссорить Советский Союз с Германией. Залогом этой нашей уверенности является договор о ненападении и сотрудничестве между двумя государствами.
Полковничий возвышенно-напряженный голос, который, вздрагивая, мог, как чудилось Оленьке, вот-вот сорваться с высоты торжественного тона, наоборот, набирал силу и окрылялся волевой убежденностью; и множество репродукторов разносило эти слова по всему исполинскому городу в шестьдесят километров протяженностью, по всей зеленеющей мирной земле, а там, где она кончалась, голос, как воздушную эстафету, подхватывал другой, еще дальше — третий, четвертый, пятый; и все эти голоса, доверительно-спокойные и чеканно-возвышенные, наверно, сливались в такую ураганную звуковую мощь, что их — как вдруг подумалось девушке — наверняка слышали за границей враги и содрогались в бессильной ярости.
— Да здравствует Коммунистическая партия большевиков! — выкрикнул седой полковник, словно бы взрываясь. — Да здравствует наша героическая Красная Армия!
И снова раскатилось «ура», да такое мощное, что, должно быть, выплеснуло на волжское раздолье…
При общем возбуждении и Сергей, на радость Оленьке, наконец-то лишился обычной невозмутимости. Низко пригнувшись, касаясь румяной девичьей щеки своим острым, с ложбинкой, подбородком, он горячо зашептал:
— Ты слышала, слышала, что говорил полковник Соколов?.. Он сказал: Германия и Советский Союз не будут воевать друг с другом! Они будут мирно сотрудничать. Ты слышала, слышала?..
В это время сводный оркестр всей трубной мощью грянул «Интернационал».
А когда унеслись, развеялись звуки мятежного гимна — в тишине, особенно торжественной, точно высветленной пылающей медью труб, начался военный парад.
Прямо перед Оленькой, глядя, казалось, на нее одну своими скошенными немигающими глазами, легко и длинно выбрасывая ноги, пошли церемониальным маршем, с размеренно-согласным колыханием и взблескиванием штыков, воинские части; за ними — курсанты авиаучилища. А уж за курсантами двигались отряды осоавиахимовцев в пиджаках и кепках, с ворошиловскими значками на лацканах, при стареньких винтовках без штыков, иные — со сложенными парашютами на спинах, другие — с прыгающими на боку противогазами; однако все они выглядели как-то по-домашнему и даже огорчили Оленьку своим простецким видом.
Зато потом, после мешковатых осоавиахимовцев, военный парад развернулся во всем своем грозном могуществе.
В стремительном аллюре пронеслась конница. Сплошь гнедые, сытые горячие кони с примоченными гривами дружно выбивали подковами из камней каленые искры, в то время как распластанные вдоль их вытянутых летящих тел всадники в фуражках, схваченных у подбородка ремешками, винтообразно взмахивали саблями над головой и, казалось, прямо из воздуха высекали молниевидный огонь, который ослеплял девушку ярче солнца.
За кавалерией с устрашающим лязганьем окованных колес, под бешеные всхрапы по трое впряженных коней с вскосмаченными гривами промчались легендарные тачанки — и на трибуне без удержу захлопали им, а Оленькин сосед, седенький старичок с орденом, даже пропел задорным тенорком: «Эх, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса!»