— Регулярный, говоришь? — не сдавался Прохор. — Регулярный — значит частый. А этак рабочий класс в прогаре будет. На водку себе не заработает.
— Не скрою, товарищи, вначале заработок снизится. Зато после потери с избытком покроем.
— Что нам «после»! — подал голос Сурин. — Мы пятьсот плавок с лихвой выдавали, и никто нас не корил.
— Старые привычки надо ломать. На старом коне далеко не ускачешь.
В Прохоре всплеснуло что-то первородное, мятежное, ударило в лицо, ожгло щеки темным румянцем:
— Нам не годится необъезженный конь! Расшибиться можно!
— Оставим разговоры, — приказал Моторин. — Нечего нам ждать, пока ремонтники придут. Давайте-ка сами ломать свод.
Тут не выдержал даже Тимков — третий подручный, тихий, рябой камышинский паренек: шея у него по-цыплячьи вытянулась, покатые плечи обвисли, глаза заморгали.
— Это что ж такое получается, братцы-сталинградцы? — прошепелявил он и сглотнул слюну, чтобы хоть немного смочить пересохшее от жажды и волнения горло. — Я ведь, кажись, в подручные нанимался — не в ремонтники. Мне за подсобничество деньга, чай, не пойдет. Этак я и расчет могу затребовать. Потому — договоренности такой не было: две шкуры драть.
Моторин мельком взглянул на Тимкова, процедил:
— Поможем ремонтникам — печь в два-три дня обновим. А в будущем и вообще сами поведем ремонт. Это ускорит дело.
— Что-то ты больно раскомандовался! — Прохор сплюнул. — Только я всегда имею при себе свою рабочую бдительность. Я твое самоуправство так не оставлю! Сейчас же двину к начальству!
— Двигай, — усмехнулся Моторин. — Да, смотри, скорей возвращайся помогать ремонтникам.
Прохор направился к заводоуправлению. Но на пути ему встретился брат Алексей, который любил в одиночку и всегда внезапно появляться на заводах. Немудрено, что Прохор тут же и рассказал ему о самовольстве инженера Моторина, прибавил:
— Оно, пожалуй, и вредительством попахивает.
Брат отмахнулся, прихлопнул в ладоши и заговорил своим грубовато-сильным голосом, соединяя в нем, как всегда случалось в минуты душевной удовлетворенности, строгий тон с шутливым:
— Вопрос о регулярном ремонте печей не новый. Он давно у всех навяз в зубах, словно липучая ириска с нашей самодеятельной кондитерской фабрики. Но мы его жуем, жуем, а проглотить или выплюнуть не решаемся. Отчего бы это?.. Да оттого, дорогой мой братишечка, что всегда легче идти проторенной дорогой. Для вступления же на неведомый путь нужен самый смелый, самый решительный шаг. Но его, я понимаю, не так-то легко сделать: не дай бог оступишься и угодишь в невылазную трясину. Но, похоже, Моторин сделал такой дерзкий шаг. Веди меня к нему!
Прохор понял, что брат едва ли окажется на его стороне.
Так оно и вышло в конце концов. Алексей Жарков долго беседовал с Моториным прямо у мартена, затем вызвал сюда же, на рабочую площадку, директора завода и главного инженера и провел оперативное совещание.
На прощанье он сказал шутливо Прохору:
— Ну что насупился, братишечка? Иди, иди поприветствуй «вредителя».
Под общий смех пристыженный Прохор неловко, как-то боком, приблизился к Моторину и тряхнул его руку со злостью, точно оторвать ее собрался…
Двенадцатая печь, а следом, по цепной реакции, и другие мартены стали переходить на ровный дыхательный ритм. На все вопросы заезжих корреспондентов инженер Моторин неизменно отвечал: «Мы отказались от холодных печей, так как в горячих мартенах можно плавить сталь быстрее и давать каждый день по три-четыре скоростных плавки».
Но трудности, которые предвидел Моторин, да, пожалуй, и все сталевары, должны были рано или поздно сказаться. Частые остановки двенадцатой печи нарушили привычный порядок в бригаде Прохора Жаркова, и зарплата там снизилась, а затем, по все той же цепной реакции, она снизилась и в соседних бригадах. Поэтому у сталеваров нарастало скрытое недовольство Сергеем Моториным, которого втихомолку даже называли «агентом империализма». И хотя сталеварам объясняли, что возникшие трудности — временное явление, хотя сами они, по чутью рабочих людей, приученных ко всяким превратностям своего тяжелого труда, верили в скоротечность всех затруднений, полного покоя у них не было: что ни день, то все решительнее заявляли о себе чисто житейские потребности. Жены сталеваров, измученные родами, издерганные заботами женщины, в дни получек, под писк и плач многочисленных ребятишек, обвиняли мужей в утаивании денег на выпивку и не верили в искренность их объяснений; а мужья, оскорбленные неверием, всю женскую ругань, с добавочной порцией своей, переадресовывали Моторину — первопричине семейных неурядиц.