Это одеяние придавало фигуре иностранца оттенок некоторого комизма, но оно же трогало своим наивным стремлением выразить, пусть даже внешне, знак уважения героическому народу. И Жарков провозгласил особенно торжественно:
— Мы рады вас, господин сенатор, приветствовать на сталинградской земле! Все наши сердца распахнуты перед вами, посланцем великого союзного государства!
В ответ Гарви Меррик широко взмахнул руками, что, по-видимому, должно было фигурально свидетельствовать о распахнутости его души, и спустился в своих массивных, с рубчатой каучуковой подошвой ботинках на расчищенную площадку в хрусткой гари — на это подобие платформы. В тот же миг, держа на вытянутых худеньких руках хлебный каравай, к сенатору подпорхнула в своей светлой юбочке бледная от смущения и испуга Марусенька Охонина, официантка обкомовской столовой. А сенатор, сразу сменив широкую, позолоченную зубами улыбку на выражение серьезной торжественности, бережно принял круглый хлеб и слегка прикоснулся к нему губами. Затем, даже не обернувшись, но очень уверенно, он передал каравай человеку в темных очках и шляпе, который стоял в вагонных дверях, и произнес на чистейшем русском языке:
— Благодарю, благодарю вас, братья по оружию! Примите привет и пожелания скорой победы от американского народа, назвавшего ваш героический город в трудный час битвы осажденной крепостью всего человечества.
Вместе с сенатором, кроме человека в темных очках, вероятно, его секретаря, приехало еще несколько американских журналистов. Все они были размещены в машинах… и осмотр города — точнее, всего того, что от него уцелело, — начался.
Нередко, чтобы лучше уяснить для себя позицию собеседника, Жарков пытался смотреть на мир как бы его глазами. То же он попытался сделать и сейчас, сидя рядом с господином Мерриком на мягком, покойном заднем сиденье трофейного «лимузина».
Что же мог сейчас видеть сенатор? Он видел наспех расчищенные, очень узкие, в один ряд, дороги, так что встречные машины поневоле прижимались к грудам щебня, а закинув голову, видел нависающие утесами обгорелые стены и, верно, думал: «Каменные джунгли! Каменные джунгли!» Его зоркие желтоватые глаза, конечно, замечали среди руин и брезентовые палатки, и костры возле них с дымками вкусного варева, и самих строителей, которые разбирали завалы, и там и сям торчащие по-могильному столбики с краснозвездными касками, и горожан с ведрами, наполненными волжской водой, и саму Волгу, что синела впереди сквозь коробки зданий, и щуплую травку на уже расчищенных пространствах, и вдруг взметнувшихся от взорванной мины летучих мышей, и эти убогие сапожные и часовые мастерские в подвалах и блиндажах…
— О, немцы хорошо поработали! — вырвалось у сенатора.
— Вы правы, — нахмурился Жарков. — Они настолько хорошо поработали, что перед самой капитуляцией преднамеренно подожгли десятки многоэтажных домов. Почему, спросите? Да потому, собственно, что эти дома после сравнительно небольшого ремонта можно было бы заселить.
— Непонятная бессмысленная жестокость!
— Но такова природа фашизма. Погибая сам, он будет стремиться увлечь в бездну смерти все живое.
— Да, да! — закивал сенатор. — И вот перед нами наглядное свидетельство вандализма — этот погибший в героических муках город. Увы, его уже ничто не воскресит к жизни!
— Вы так думаете, господин сенатор? — усмехнулся Жарков.
— Я высказываю пока что предположение, господин секретарь обкома. Но я не сомневаюсь, что мое предположение скоро станет совершенной уверенностью: город невозможно восстановить. Его легче построить на новом месте, а все эти каменные джунгли превратить в музей. Да, да, в музей! В назидание всем грядущим вандалам!
— Нет, мы возродим Сталинград, и он будет еще краше, — со спокойствием выстраданного убеждения произнес Жарков. — Его возрождение уже началось.
— Как! Это муравьиное копошение вы называете возрождением? — Сенатор повел из стороны в сторону острым подбородком. — Нет, то, что умерло — умерло. Вы не восстановите город. Я не знаю такого чуда, которое сделало бы мертвого живым. Кроме разве Иисуса Христа, — улыбнулся сенатор, показывая золотые зубы и как бы призывая оценить его шутку.
Но Жарков не принял этого тона, явно наигранного, и опять спокойно, как о деле, давно решенном, произнес:
— Мы отстояли Сталинград, мы и возродим его.
Сенатор пожевал губами, что он, вероятно, всегда делал во время щекотливого разговора, а затем проговорил стремительно:
— Кстати, господин Жарков, не могли бы вы рассказать, почему операция по ликвидации окруженных войск Фридриха Паулюса несколько подзатянулась? Ведь ее предполагалось, насколько мне известно, завершить еще до наступления Нового года.