— Так вы знаете этого человека?
— Это мой брат.
— О-о!..
У разбитого здания заводоуправления была расчищена площадка; тут же и остановились машины. А дальше, из-за сплошных завалов на пути, Жарков предложил гостям отправиться пешком к мартеновскому цеху.
— Бывшему цеху, — поправил сенатор с тонкой усмешкой, за которой укрывалось его прежнее недоверие.
— Ну, это мы сейчас увидим! — сказал Жарков, хотя уже видел прямо перед собой, в каких-то двухстах метрах, тот прежний неутомимый, завивающийся штопором дымок, что вырывался из трубы, наполовину срезанной снарядом, и видел среди цеховых руин если не сам мартен, то жаркий печной отсвет на верхней искореженной балке, а главное, слышал и лязгающий грохот шихты, и пронзительный паровозный гудок.
— Понимаю, понимаю, господин Жарков, — закивал сенатор, наконец-то и сам все увидевший и расслышавший. — Вы хотите меня разубедить в том, в чем я уже убедился.
В печном пролете под открытым небом собралось много горожан, тех, кто днем и ночью возводил в разрушенном городе времянки под жилье и простодушно верил, что с их времянок и началось возрождение Сталинграда. А теперь они теснились у печи, ласково прозванной «ноликом», мощностью всего в двадцать пять тонн, но уже клокочущей в своей утробе, поющей форсунками, раскидывающей целыми пригоршнями крупные, как монеты, искры, — и понимали: вот он — огонь жизни, вот оно — начало возрождения!
Жаркова встретил мастер смены Марченковский, нервно-подвижный, несмотря на хромоту, человек с тяжелой сучковатой палкой, которую он тотчас же, при виде гостей, вонзил в груду магнезитовых кирпичей, — явно для того, чтобы выглядеть молодцеватее.
— Ну, что с завалкой? — спросил Алексей, в упор разглядывая худощавое и губастое лицо с черными, густыми бровями в капельках натекшего со лба пота.
— Завалка идет нормально, товарищ секретарь обкома, — отрапортовал Марченковский. — Жаль только, второй паровозик не успели восстановить, а то бы дело еще веселей пошло.
— Кто будет выдавать первую плавку?
— Да он же, Дмитрий Полетаев, как лучший сталевар, еще там, на Урале, поднаторевший.
— Ну, смотрите, не подкачайте, — нахмурился Жарков, на вас Америка будет глядеть.
— Да, да, мы глядим и удивляемся! — подхватил господин Меррик, хотя последние слова Жарков произнес шепотом. — Еще совсем недавно окончилась великая битва, а уже заработала первая печь. Это сенсация! Я готов кое-какие свои слова взять обратно.
Весь процесс завалки шихты проходил четко: тупоносый паровозик, из тех, которые называют «кукушками», знай себе проталкивал груженые вагонетки в ворота печного пролета, на мартеновскую площадку, откуда молоденькие сталевары в кепках, повернутых козырьками назад, уже забрасывали шихту в распахнутый печной зев.
Ничто, кажется, не предвещало беды. Но в любом новом деле подчас достаточно какой-нибудь ничтожной помехи, чтобы все многотрудные усилия человека пошли насмарку. И вот паровозик, только что с упоением покрикивавший на любопытно-праздных горожан, вдруг разом лишился голоса. Случилось это как раз в тот момент, когда, напрягшись, он в могучем рывке толкнул вагонетки, а сам (вероятно, от чрезмерных усилий) подскочил на пружинящих рельсах узкоколейки и задел своим шишковатым, в виде восклицательного знака, свистком о провисшую верхнюю перекладину въездных ворот, после чего свисток сразу превратился в закорючку и отлетел прямо в вагонетку, смешавшись с железным ломом, а из дыры со злобным оглушающим шипением хлынул сжатый пар… Жарков мгновенно понял: коли вышел из строя единственный паровозик — подача шихты прекратится и плавка будет сорвана.
— Полетаева ко мне! — крикнул он, делая шаг вперед, глядя перед собой резким, требовательным взглядом хозяина, но ничего не видя в облаке горячего пара.
— Я здесь, товарищ секретарь обкома, — донесся из этого облака ровный, глуховатый голос, после которого и самому, пожалуй, следовало бы сдерживаться от крика.
— Сколько уже завалено шихты, товарищ Полетаев?
— Одиннадцать тонн, товарищ секретарь обкома.
— Когда можно снова поднять пар в паровозе?
— Машинист говорит: часа через два-три, не раньше.
— Следовательно, за это время плавка успеет закиснуть, и двадцати пяти тонн стали нам не видать сегодня?
— Мы постараемся что-нибудь сообразить…
— Так соображайте, только побыстрее! — все же не удержался от крика Жарков. — Те красноармейцы, которые сражались на этой печи, долго не размышляли: промедление означало смерть.