— Сама дура!
Тут вступилась Олимпиада Федоровна:
— Полно, полно вам, детки мои неразумные! Кушайте, пейте, только не ссорьтесь. Не такой нынче денек, чтоб зло иметь друг против друга.
— Нет, — твердил свое Прохор, а сам едва языком ворочал. — Нет, пусть Алешка выскажется напрямик. Рабочий класс хочет все знать о войне. Он правду-матку любит и сам ее, когда надо, режет.
— Однако не часто ли ты себе присваиваешь право говорить от имени рабочего класса? — усмехнулся Алексей.
— Да ведь я-то сам кто — разве не рабочий класс? — простодушно вырвалось у Прохора.
— Ты — частица его.
— Ну, пусть частица! А все-таки ты обязан знать и мнение этой ничтожной частицы.
— Я уже знаю его.
— И пусть товарищ Сталин тоже знает, что народ говорит.
— Товарищ Сталин знает все. Он спокоен и ведет наш корабль по верному курсу.
Обычно щуркие глаза Прохора округлились; теперь уже не было в них хмельной мути — светилась одна трезвость.
— Постой, постой! — забормотал он, заикаясь. — Ты говоришь: товарищ Сталин убежден, спокоен… Так чего ж ты мне это сразу не сказал, а?.. Да ведь ежели он, так и я!..
Глава третья
Савелий Никитич Жарков
Нынешний Первомай не принес радости Савелию Никитичу Жаркову. Он так привык каждый праздник быть на виду — сидеть в президиуме торжественного собрания или стоять на трибуне среди лучших людей города, и эта почетность казалась таким естественным выражением всегдашнего доверия к нему, старому большевику, что теперь, когда не был получен пригласительный билет с позолоченными буквами, он растерялся, а затем ощутил горечь обиды и оскорбления: забыли, забыли ветерана!..
С самого утра он был не в духе и придирался к жене: дескать, вот и рубашка плохо отглажена, и на галстуке какое-то жирное пятнышко, и черный гуталин давеча забыли купить!.. Но в конце концов он отшвырнул и рубашку, и галстук — демонстративно натянул выгоревшую тельняшку, обул старые ботинки, в каких обычно простаивал вахту на речном трамвайчике, и вышел в сад с лопатой: пусть, мол, честной народ судит по Савелию Жаркову, что Первомай — воистину праздник труда, не только день беспечного отдыха и веселого похмелья!
Еще крепкотелый в свои шестьдесят лет, он сноровисто, без всякой одышки, вспарывал лопатой слежавшуюся землю вокруг яблонь и каждый пласт укладывал стылым бочком под солнце. Но гниловато-сырой запах вдруг по-весеннему задышавшего краснозема уже не волновал, как прежде, Савелия Никитича: в голову лезли безотвязные гнетущие мысли. Он думал все об одном: да как же это его-то, революционера-подпольщика, боевого защитника Красного Царицына, человека, который выполнял задание самого товарища Сталина, забыли сегодня пригласить на площадь Павших борцов, где он тоже, кабы не счастливый случай, мог лежать в братской могиле, с вражеской пулей в груди?..
В полдень жена позвала обедать, но Савелий Никитич, любивший обычно поесть, не откликнулся на зов хозяйки. Он вообще как бы утратил и чувство времени, и все ощущенья, хотя расщедрившееся после холодного апреля солнышко старательно припекало стариковскую лысину.
«Ну, хорошо, пусть дочка на трибуне, — рассуждал Савелий Никитич. — Она никогда военного парада не видела, ей все в диковинку. Да я и сам уступил бы дочке место на трибуне, коли уж свободного не нашлось для батьки. Но ты, Алексей Савельевич, уважаемый секретарь обкома, скажи вежливо, культурно, объясни: так и так, мол, а не делай все тайком, потому что это нечестно и оскорбительно, за это, извини, надо уши драть!»
Чем ближе подступало время семейного застолья (все ждали только приезда Алексея), тем заметнее усиливалось раздражение Савелия Никитича. Надев с явным вызовом капитанский китель с орденом, он стал ходить вокруг стола, что всегда считалось признаком скверного настроения хозяина. От тяжелых шагов тряслись ветхие половицы, вызванивали стопки, потом ножик сорвался с края стола.
— Ну, уж теперь-то вмиг явится старшенький! — сразу откликнулась выглянувшая из кухни хозяйка и весело блеснула черными бусинками глаз сквозь кухонный чад.
А Савелий Никитич продолжал ходить, ничего не слыша, ничему не радуясь: казалось, это безотвязные мысли взяли его в свою цепкую вихревую власть — и кружат, кружат…
«Нет, и надо же было Алешке обидеть меня ни за что ни про что! — размышлял он. — Да меня почти каждый сталинградец знает! Бывало, как день Красной Армии, так в газете обязательно печатают боевой эпизод из моей жизни. А наступают Первомайские праздники, опять же газета требует: расскажи да расскажи, Никитич, о первых маевках на Мамаевом кургане!.. Пришла годовщина освобождения Царицына от белогвардейцев — так кому первое слово в газете? Снова Савелию Жаркову!»