Сказывали, на стройке работало две тысячи людей, пятьсот подвод. Французские инженеры Арно и Леруж каждый день объезжали котлованы на сытых лошадях, торопили подрядчиков, хлыстами прохаживались по мужичьим спинам. Однажды Савелка тоже не спроворился — завяз с телегой в весенней грязи. Зоркий Леруж тут же наскочил, ударил кулаком в скулу…
Весной был заложен фундамент под механический цех, а уже летом батюшка окропил святой водицей первый заработавший станок. За механическим вскоре пустили чугунолитейный цех. Савелка, помнится, привез туда песок с карьера. В воздухе — пыль просеянной формовочной земли, густой дым, смрад. Две вагранки глухо и нудно гудят. Тут же сами формовщики, угоревшие, с разинутыми ртами, мечутся словно черти в аду — готовят опоки под заливку. Потом вдруг ражий дядька подскочил к одной вагранке и начал бить в железное брюхо длинной пикой. Брюхо, к ужасу Савелки, лопнуло, из трещины посыпались искры, а одна из них, самая крупная, влепилась, точно пчела, в щеку, ужалила. Савелка подпрыгнул от боли, взвыл, кинулся бежать, света божьего невзвидя, да тут, глянь, новая напасть: прямо под ноги хлынул бурливый огонь. Савелка закричал благим матом, зажмурился — здесь бы и конец ему, кабы не подбежал ражий дядька и не оттащил за ворот несмышленыша.
Вечером Савелка рассказал соседу о своих страхах и все удивлялся: вот ведь отец пугал адскими печами на том свете, а печи-то и на этом свете объявились и чуть ли не изжарили заживо!
— Все мы сгорим в фабричном аду, — отозвался сосед с нижних полатей. — Там-то, в чугунолитейке, никакой тебе отдушины, ну и угорает наш брат рабочий, только и тащат его на свежий воздух. Прямо собачья жизнь!
— Хуже собачьей, — заметил Савелка.
— А мы миримся! — вдруг рассердился сосед. — Француз — тот в шикарных домах живет. Ему, чай, не гроши платят — рублики, хошь он и не всаживает по двенадцати часов, как ты или я, к примеру сказать.
Савелка вздохнул, почесался, спросил:
— Так что же делать, дяденька?
— Да то же, что и другие делают, когда с них три шкуры дерут. Бастовать!
— Как это бастовать-то?
— А вот иди к заводчику и требуй, чтоб тебе зарплату повысили и жил ты по-человечьи — не по-собачьи. А коли тот заупрямится, дай ему свой кулак понюхать.
Савелке вспомнилось отцовское наставление; он воскликнул, удивленный:
— Так ведь старших надо почитать и не лезть на них с кулаками!
— Тогда что ж, — усмехнулся сосед, — тогда пусть они на тебя лезут с кулаками да с хлыстами, как Леруж.
Осенью 1898 года пустили стальцех, и Савелка Жарков стал возить с береговых причалов железный хлам вверх, на гору, прямо на шихтовый двор для разделки. Лошаденка у него и прежде-то была ледащая, а к той поре, на тяжелой работе да на гнилом овсе, и вовсе заморилась — кожа да кости. Между тем грузчики, под крики француза-надсмотрщика, норовили побольше накидать железяк. На все же Савелкины увещеванья, что вот, дескать, телега трещит, ломится и скотине нипочем ее не осилить, надсмотрщик одно твердил: «Не хочешь работать — убирайся! На твое место десятки просятся!» А вскоре и беда случилась. Однажды в дождь, на глинистом скользком взвозе, подкосились у сивки тонкие ноги, и перегруженная телега потянула ее вниз, под гору… Сивка упиралась из последних силенок; сам возчик норовил крепким плечом подпереть телегу. «Эй, эй, помогите!» — надрывался он при этом и горлом, и животом. На дикие вопли выскочил из ближней хибарки мужик-черныш в рубахе распояской, следом за ним — чернявая девка. Теперь они втроем пытались удержать телегу и тем спасти хрипящую, с кровавой пеной на губах, лошаденку. Но помощников явно не хватало. У лошади вдруг что-то лопнуло внутрях, и она рухнула на землю, задергалась в предсмертной муке…
Савелка схватился за голову, грохнулся рядом, сам себя не помня от горя. Вокруг начал сходиться народ; кто-то сказал угрюмо:
— Все подохнем, как эта коняга.
Явился надсмотрщик, толстый, рыхлый, в котелке и крылатке. Он вцепился в плечо возчика, затряс, приговаривая, чтоб тот убирался с дороги — другим возчикам проезд давал. Савелка сначала мутно и слепо глянул на француза, потом, когда его тряхнули сильнее, разом очнулся — вскочил со сжатыми кулаками.
— Через тебя, ирода, я кормилицы своей лишился! — закричал он, озлобляясь. — Ты ее погубитель, ты и ответчик! Выплачивай мне убыток!
Надсмотрщик попятился, забормотал что-то по-французски.
— Ишь, сразу русские слова позабыл, как о плате речь! — рявкнул кто-то в толпе басом; а другой голос, тонкий и пронзительный, подхватил с подзадоривающей насмешкой: