— Дождешься от него, кровососа, уплаты, как бы не так!
— Все они кровососы, душегубцы! — поправил трескучий надсадный тенорок и тут же захлебнулся кашлем.
Однако тенорок был подхвачен другим голосом, сочным и баритонистым, его опять сменил бас — и теперь только и слышалось со всех сторон:
— Нет роздыха рабочему человеку!
— Хоть заживо ложись в могилу!
— Мы работаем по десять — двенадцать часов, а вся прибыль французам-толстопузам!
— Зуботычины да штрафы — этого от них дождешься!
— У нас, в листопрокатном, расценки снизили!
— А в рельсовом, слышь, хранцузу рупь с полтиной платят, а нам восемьдесят копеек!
Савелка дико, растерянно озирался: у всех оказались свои горести, обиды. Но тут из толпы выскочил сосед по нарам, щуплый, однако бедовый: он мигом забрался на телегу, спросил грозно, укоряюще:
— Кому вы это жалитесь, а? Господу богу, что ли?.. Да бог далеко, не услышит! Ему, видать, до земных дел никак не добраться. Стало быть, надо самим порядок наводить. Предлагаю, товарищи, к управляющему Бошакуру пойти и все ему напрямки сказать.
У Савелки глаза вспыхнули остервенелой радостью.
— А что? — гаркнул он лихо, по-атамански. — Это дело! Идем к конторе!
— Идем!
— Пошли, ребятушки!
— Мы, чай, не из пужливых!
Толпа всколыхнулась, всплеснула на гору, потом ворвалась в русло кривой улочки и потекла по ней, цепляя плетни, тревожа стоустым гулом покой хибарок, затягивая в свой водоворот их обитателей.
Савелка шел следом за соседом, горячился, наступал ему на пятки; тут же, справа от него, вышагивал черныш в распоясанной рубахе, слева — чернявая девка.
— А ты чего встряла? — крикнул он на ходу ей, шустрой, с искристыми бусинками живых быстрых глаз.
— Я как и все! — шмыгнула та коротким вздернутым носиком; а распоясанный мужик сказал:
— Дочка у меня бедовая, не смотри что птичка-невеличка.
С кривой улочки человеческий поток выбился к заводскому забору, напружился и валом накатил прямо на кирпичный утес конторы.
— Выходи, управляющий! — взбурлили, разбрызнулись голоса. — Требуем для разговора!
Из дверей выглянул бледный одутловатый конторщик.
— Зови Бошакура! — потребовал Савелкин сосед властью вожака. — Больше ни с кем не желаем вести переговоры!
Наконец появился сам управляющий: крепкие, с лоском, щеки, острая седая бородка, черный, явно подкрашенный кок над высоким лбом. Он строго глянул сквозь пенсне на золоченой цепочке, однако спросил заигрывающе, ласкательно, на чистейшем русском языке, хотя и в нос:
— Зачем пожаловали, соколики?
И тут Савелка, который считал, что гибель лошади дает ему право первым слово сказать, вышел из толпы и, стуча в грудь кулаком, стал слезно рассказывать о своей беде. Однако не успел он закончить, как выскочил лохматый, без картуза, рабочий и, тыча пальцем в безглазую впадину под рыжей обгорелой бровью (другая была чернее сажи), пожаловался: вот, мол, по указу мастера, свивал он после вальцов раскаленное обручное дюймовое железо, бил по нему молотком, да нагар-то и отскочил, выжег левый глаз, а кабы завод выдал ему очки, то увечья никакого не было бы!.. Но одноглазого, в свою очередь, перебил другой рабочий, этого третий — и поднялась сущая разноголосица.
Бошакур, впрочем, был терпелив. Он вынул карманную книжечку в сафьяновом переплете и принялся в нее что-то записывать, делая вид, что прислушивается к шуму-гаму. И вдруг властно поднял руку с вылезшим белым манжетом и блеснувшей золотой запонкой. Толпа сразу притихла.
— Очень хорошо, — сказал управляющий с галантной улыбкой. — Вы мне изложили свои просьбы. Мерси. Я все записал и постараюсь разобраться. А теперь будьте благоразумны: идите, занимайтесь делами.
И толпа отхлынула, растеклась на отдельные ручейки, рассосалась в извилинах поселковых улочек.
— Слышь, Бошакур-то первым записал меня! — похвастался Савелка соседу в бараке. — Получу деньги — ломовую лошадь куплю.
Сосед отмахнулся раздраженно:
— Эх ты, деревня! Каждый свой огород городит, а нет того, чтоб сообща. Обманет нас управляющий. Надо всему заводу бастовать да требования наши в письменной форме представить Бошакуру. Тогда он не отвертится!
Слова соседа сбылись. Савелка Жарков остался без лошади, с одной разбитой телегой.
…Не подыхать же с голоду! И Савелка подрядился таскать пудовые железяки к двум мартенам — дьяволам огнедышащим. Работа была изнурительная, вредная: руки, случалось, оттягивало чуть ли не до земли, ноги подкашивались, как у пьяного, а в нос и рот забивалась едучая ржавая пыль — только успевай отхаркиваться!