— Эй, малый! — однажды окликнул Савелку сталеплавильщик в картузе с синими очками. — Ты чего ж это носа не кажешь? А тебя дочь давеча вспомнила: как-то, мол, поживает лихой возчик без лошади?.. Жалеет, стало быть.
Савелка с трудом признал в рабочем распоясанного чернявого мужика. Рад он был, что в этом пекле, где огонь ревет и дым вихрится, как на пожаре, отыскался хоть один знакомец. Вспомнилась ему и бедовая девка с черными бусинками глаз.
— Я что ж… Я завсегда готов, и даже, напротив, с великой радостью, — забормотал он.
— Вот и приходи на чашку чая, примерно, завтра вечерком, этак часов в десять, — приглашал сталеплавильщик. — Живу я, сам знаешь, на взгорке, недалече от базара. А заблудишься, спроси Иванникова. Тебе каждый мою лачугу укажет.
Назавтра Савелка принарядился: умаслил буйны кудри, а с ними заодно и сапоги, наморщил голенища гармошкой, как положено холостому парню, надел белую рубашку, натянул на нее жилетку с модными перламутровыми пуговицами — и в распахнутом сюртуке, с вставленным в петличку бумажным цветком, при выпущенных парусами из голенищ штанинах, отправился к Иванниковым беспечной походкой по склизким мосткам, выдавливая сквозь щели осеннюю грязь, частенько спотыкаясь при скудном свете реденьких керосиновых фонарей.
Встретил его сам Иванников, оглядел с насмешкой, крякнул: «Эка ты вырядился! Будто жених», — и заставил покраснеть неискушенного парня. А тут еще черные бусинки блеснули в простенке, смех молодой рассыпался за ситцевой занавеской. Савелка засопел, выпучил глаза и уставился дурашливо на острые носки своих намасленных сапог.
— Ты, брат, извини меня, — сказал хозяин. — Дело тут, понимаешь, приспело. Надо Липе, дочке моей, на край поселка сходить. Ты бы и проводил ее, что ли, а то балуют фабричные.
— Да я завсегда готов! — обрадовался Савелка.
— Вот и ладненько. А чаек мы как-нибудь в другой раз попьем… Собирайся, дочка!
Липа, словно мышка, вышмыгнула из-под ситцевой занавески, отозвалась тихонько, но весело:
— Я же давно готова, папка!
Голову ее пеленал черный платок, сливавшийся с черными же волосами, пальто было тоже черное, из плюша, а длинная, до пят, юбка и того чернее: не поселковая девка — монашка. Вот только грудь ее топырилась вызывающе, как у кормилицы, и это особенно поразило Савелку. Теперь он смотрел своими выпученными глазищами только на эту высокую грудь, даже и рот приоткрыл.
— Идем, что ли? — сказала Липа, краснея под взглядом парня, но тут же независимо шмыгнула коротким вздернутым носиком и первой выскочила за порог.
Шли в потемках: Липа впереди, Савелка сзади. Изредка, когда тучи утончались, сеялся бледный немощный свет луны. Тогда-то Савелка и стал примечать, как девушка, дернувшись, совала руку к груди и проворно выхватывала оттуда белые листки, как прилепляла их то на столб фонарный, то на стенку барака или какой-нибудь лачуги, сонно завалившейся набочок.
— Ты это чего? — спрашивал Савелка. — Запретное, поди-ка, лепишь, а?..
— Молчи, потом узнаешь, — отзывался сердитый шепоток.
Так, вдвоем, они вышли к проходным воротам. И тут Липа, наказав парню стоять на месте, метнулась легкой тенью прямо к сторожевой будке и бесстрашно поставила на ней белую заплатку.
— Ух, и смелая ты! — похвалил Савелка, потом легонько нажал большим расплющенным пальцем на грудь девушки, засмеялся: — Ишь, вроде бы и поубавилось прокламаций!
— А ты не балуй! — рассердилась та. — Убери руки-то!.. Тоже мне кавалер!..
От проходных ворот они бесшумно, через голый сквер, по мокрым листьям, пробрались во французский поселок. За высокими оградами раскатисто и важно, с паузами, лаяли собаки; им вторил свисток полицейского. Зато когда налетал ветер с Волги, — сюда, в солидный покой, охраняемый электрическими фонарями, врывались звуки уже иного, беспокойного мира: забористая матаня подгулявших фабричных.
— Эва, какая светлынь у хранцузов! — проворчал Савелка. — Кабы тут не увидели нас? А то потащат в околоток…
Липа усмехнулась:
— Али испугался, кавалер?
— Мне ништо! Я же за тебя имею беспокойство, потому — батька велел тебя охранять.
— Тогда пригибайся да вдоль забора ползи!..
Крались, распластывались тенями — и новые заплаты белели на темных сырых заборах. Сгоряча не заметили, как выбрались к дому управляющего Бошакура. Лишь знакомый скрип флюгера на черепичной крыше заставил насторожиться. Тогда-то оба и увидели: от дубовых, с медными кольцами, ворот идет прямо на них полицейский, и шашка у него блестит на боку.