— Ну, теперь ты не супротивься, не трепыхайся, — шепнул Савелка и обнял Липу одной рукой, а другой стал тискать ее грудь.
— Эй, чего балуете? — тотчас же крикнул полицейский. — Куда вас, рванье, занесло? Или тут, у господ, гулянка положена вашему брату?.. Проваливай, покуда по шеям не надавал!
Савелка забормотал что-то раскаянно, попятился, потянул Липу за собой…
Наконец выбрались к себе, в Русскую деревню, как назывался барачно-хибарочный поселок мастерового люда; здесь и отдышались.
— У-у, неладный какой! — укорила Липа. — Натискал грудь, аж огнем горит.
— Зато выкрутились! — Савелка хохотнул, потом, потоптавшись, будто конь норовистый, спросил озабоченно, не без лукавства: — Еще-то пойдем разносить листовки?
— Пойдем, пойдем, дурень ты этакий! — крикнула Липа и убежала, стуча каблучками по деревянным мосткам…
Мятежную казацкую кровь Савелки Жаркова все время горячили терпкие, как рассол, впечатления бесправной проклятущей жизни.
В шесть утра, при гудке, не выспавшись по-людски, шли рабочие на французский завод акционерного общества «Урал — Волга», в дым и копоть, в приземисто-удушливые цеха с крохотными окошками, без всякой вентиляции, глохли, слепли там, недужили от увечий, вечно ходили в синяках от зуботычин французских да бельгийских мастеров — и, глядишь, в сорок лет уже становились иссохшими, вялыми, морщинистыми, как старики, ненужными больше хозяевам, которые давали им расчет с отметкой «уволен по слабости здоровья» и брали на их место к мартенам, к прокатным станам, к кузнечным горнам молодых, сильных, еще не хлебнувших адского огня и дыма.
Трудились рабочие до шести вечера, обратно плелись понурые, с тупым отяжелевшим взглядом и, едва переступив порог лачуг и бараков, плашмя валились на кровати, на грязные нары, просто на земляной пол или же, чтобы хоть как-то скрасить безрадостную жизнь, спешили в кабаки, кидали на засаленную стойку последний грош и вдрызг напивались, а потом, взбодрив угасшие силы, лезли в драку — вспарывали ножом животы ближних, таких же замученных бедняков, как они сами, и тем, казалось, разряжали злобу за свое скотское существование.
Но жили среди отчаявшихся, изверившихся люди стойкого жизнелюбия, с ясным разумом, не затуманенным ни копотью, ни хмелем, и они говорили бесстрашно: «Долой скотскую жизнь! Скинем ко всем чертям самодержавие царя и власть захребетников Бошакуров! Утвердим царство свободы!» Именно к тем людям, своим же кровным рабочим, с мозолями и волдырями на руках, с впалой грудью и надсадным кашлем, прибился Савелка Жарков. И лучшими его наставниками были: Гостюшкин, сосед по нарам, токарь из механического, и тот же Иванников, сталеплавильщик, отец Липы. Они посылали его, связного, в цеха накануне забастовок; по их приказу он стоял караульщиком во время маевок в Вишневой балке или на Мамаевом кургане; ему поручалось на лодке перевозить за Волгу товарищей из города, социал-демократов, как их называли, и там же, в Заволжье, на Кривом озере, он жадно читал ленинскую «Искру»…
Что там греха таить, сначала Савелка подчинил свой мятежный дух одной цели — отмщению Бошакуру и его хозяевам за погибшую сивку, но потом, когда молодой разум возмужал, он устыдился мелочности собственных побуждений, ибо горе рабочее рекой разливалось, и лишь поборов общую беду, можно было облегчить свою. Теперь уже Савелка, словно стараясь искупить прежние заблуждения, при каждой заварухе лез наперед. Зато и доставалось ему! В 1902 году, во время забастовки, он был избит солдатскими прикладами; спустя год, в Банном овраге, на маевке ему рассекла бровь казачья плетка. А в девятьсот пятом буйном революционном году его, боевого дружинника, при сборе денег на оружие, выследил провокатор Кувшинов, и он был арестован и брошен в тюрьму, в крохотную камеру-одиночку с ледяной водой на полу, со скользкими от плесени и гладкими, без единого выступа, стенами. От слабости кружилась голова, подкашивались ноги, и не за что было ухватиться, чтобы поддержать обессиленное тело. Савелий часто терял сознание, падал, но ледяная вода приводила его в чувство, и он вскакивал, дрожа, лязгая зубами от холода…
Вернулся Савелий из тюрьмы в недобрый час. Накануне была Майская демонстрация в городе. Иванников шел впереди с заводским знаменем, рядом семенила Липа. Но когда вышли на Александровскую площадь, налетели с гиканьем казаки на горячих донских конях. Демонстранты кинулись россыпью под ударами нагаек. Иванников сорвал с древка красное полотнище, сунул дочке, крикнул: «Беги!», а сам принялся булыжник выворачивать из мостовой. В это время грянул оружейный залп. Многие упали, пронзенные пулями; Иванников был смертельно ранен. Его удалось укрыть в ближнем дворе. Затем, ночью, на извозчичьей пролетке он был привезен в свою лачугу.