Минута — и вот уже полет живой воспламененной силы сменился мягким машинным движением. В стальном строю, вращая башнями, шли автоброневики на толстых шинах; следом катили грузовики с бойцами в касках, машины с зенитными счетверенными пулеметами, прожекторами, звукоуловителями, легкими орудиями в просторных кузовах. И теперь старичок, толкаясь в Оленькин бок острым локтем, выкрикивал ликующе: «Это же моторизованные части! Моторизованные!»
Одно впечатление меркло перед другим, еще более сильным. На площадь, вея холодком из глубинно-прицельных дул, все в жарком маслянистом блеске, вступили самые разнородные и разнокалиберные пушки — легонькие, на конной привязи, и тяжелые, дальнобойные, на механической тяге; но были и такие, что двигались своим ходом, с лязганьем гусениц и содроганьем всего стального тела.
Еще шла артиллерия, а люди уже прислушивались к погромыхиванию в воздухе, как к голосу отдаленной грозы. Но гроза надвигалась земная, железная. Оленька вскоре увидела лавину танков. И все ее прежние хаотичные ощущения вдруг стройно соединились в образе этой неостановимой силы. Она почувствовала, что сильна этой стальной силой, доброй для нее, но сокрушительно-беспощадной для врагов; и чувство спокойствия и умиротворенности входило в девичью душу и тем, казалось, прочнее утверждалось, чем неистовее было громыханье танков.
Здешний военный парад, словно эхо, повторял собою железный гром большого парада в Москве; поэтому и здесь тоже наступила легкая пауза, во время которой Оленькино существо успело перестроиться на восприятие уже иных впечатлений и замерло в согласном со всеми, хотя, быть может, еще более нетерпеливом ожидании.
— Как ты думаешь, Сергей, — спросила Оленька, — кто впереди пойдет: наши, краснооктябрьские, или они, с «Баррикады»?
— Они, с «Баррикады», — произнес Моторин с той уверенностью, которая почти оскорбила девушку.
— Но почему же они, они? — выкрикнула она, кося на парня недобро загоревшимся карим глазом. — По какому такому праву они пойдут впереди? Ведь всем известно, что наш мартеновский цех гремит по всей стране! И значит, не они, а мы, краснооктябрьцы, начнем демонстрацию!
…А пока на площадь хлынули дети, и вся она вдруг превратилась под весенним солнышком и ветром в цветущий колышущийся луг. Особенно ярко выделялся огромный пунцовый тюльпан, вознесенный кверху десятками крепеньких ручонок. Как вдруг его пылающая головка лопнула, выбросила во все стороны множество лепестков, а сердцевина ожила, потянулась ввысь да и превратилась в крохотного мальчугана, который отдал салют почетным гостям.
Появились школьники с улыбчивыми, явно довольными лицами: каждый из них нес над головой модели самолетов, автомобилей, самых затейливых машин. Школьников сменили фабзайчата, строгие и важные, видимо, от сознания своей причастности к рабочему классу, — они немного смешно, по-бурлацки, тянули новенький токарный станок, поставленный на лафет с колесами, свое коллективное детище, которое прямо-таки хвастливо сверкало среди скромных сереньких блуз, перетянутых казенными ремнями.
Затем Оленька увидела нечто сказочное. Держась за руки, в одном строю двигались плавной походкой стройные девушки в национальных костюмах, с венками из живых цветов на головах, а веселый и заботливый ветер Первомая, играя складками их длинных одежд, словно соединял с вдохновением искусника-ткача все краски и узоры в один многоцветный наряд — и казалось: это идут не просто прекрасные девушки, но сами нерасторжимые сестры-республики. Лишь на миг одна из сестер — самая юная, гибкая, точно северная березка, с волосами цвета болотной пушицы, — как бы выступила своей свежей белизной из всего буйного многоцветья; и тогда же сильный голос (Оленька признала в нем голос брата Алексея) провозгласил с трибуны:
— Да здравствует Карело-Финская социалистическая республика! Честь ей и место среди одиннадцати советских подруг!
Но даже и при этом простодушном любовании Оленьку Жаркову не покидало чувство азартной уверенности: да, сейчас на площадь вступят краснооктябрьцы; да, они первыми откроют шествие трудящихся; да, Сергей будет посрамлен вместе со своим предсказанием!
Тем горше было разочарование девушки. На площадь, высвеченная сзади пламенем знамен, в их горячем озарении, вступила литая колонна рабочих, и над их головами, словно только что откованные, золотились и как бы остывали под встречным ветром огромные металлические буквы.