Теперь уже Алексей сидел понурый и сам барабанил по столу пальцами.
— Ага, молчишь! — продолжал с напором Савелий Никитич. — И молчи-помалкивай, раз нет у тебя партийной заинтересованности в этом вопросе. Тебе, видать, все недосуг спросить у нашего брата речника, отчего это причалы плохо механизируются. А вот товарищ Сталин, когда мы в восемнадцатом хлеб перегружали, наведывался на причалы. Он и в бараки к грузчикам заглянул, об их житье-бытье расспрашивал… Тебе же, нашему секретарю обкома, недосуг! Для тебя, видишь ли, масштабы нужны. А то, что в бараках крыша течет, в щелях ветер свистит, — это для масштабного деятеля Жаркова одни презренные мелочишки!
Алексей вдруг поднялся, с треском отставил стул и шагнул к двери, мимо Моторина, который не очень-то уютно чувствовал себя при семейной сцене.
— Да куда ж ты, сынок? — всполошилась Олимпиада Федоровна. — Сейчас чаек будем пить с пирогами…
— Спасибо, мама, спасибо, — на ходу отозвался Алексей. — Я же слово дал старым друзьям с тракторного. Надо спешить.
— Да посиди хоть минутку, сокол быстролетный! Ведь и так редко заглядываешь…
— Ну нет, ему нынче не до нас, — ввернул Савелий Никитич. — У него, чай, с Анкой Великановой свидание… Он, как жену лечиться отправил в санаторию, вольным казаком стал.
Алексей рванулся к двери, выбежал, а мать — за ним.
— Теперь — все, — сказала Оленька и тяжко вздохнула. — Теперь он вообще глаз не покажет… И все это ты, папка, ссору затеял! Хоть ради праздника сдержался бы!
— Да, батя у нас такой! — поддержал сестру Прохор. — Угостит всласть, да только не тем, чем надо.
Савелий Никитич мрачно взглянул на детей, на понурого Моторина.
— Тоже мне защитники! Только кого вы защищаете?.. Алешка давно отрезанный ломоть. Ему среди нас тесно, скучно. Он — большой корабль. А большому кораблю — большое плаванье.
Со двора донеслось урчанье мотора. Оленька кинулась к окну, замахала, крикнула что-то, но автомобильный солидно крякнувший гудок заглушил ее слова.
— Скатертью дорожка, — проворчал Савелий Никитич. — Тоже мне — власть!..
В это время вернулась Олимпиада Федоровна; глаза у нее были заплаканные, невидящие.
— А самовар-то весь распаялся, — сообщила она печально.
— Этого еще не хватало! — вконец осерчал Савелий Никитич. — Вот и попили чайку!..
Он вдруг вскочил, отшвырнул стул и, гремя старыми флотскими сапогами по полу, как по палубе, заскочил в спальню, словно в кубрик, — там и заперся.
— Эх, все у нас нынче распаялось! — простонал Прохор. — Ну-ка, женка, собирай свой детсад, похряли домой!
Так окончился этот семейный первомайский вечер Жарковых.
Глава четвертая
Алексей Жарков
Ссора с отцом, да еще в праздник, когда забылись все иные заботы, неизбежные в беспокойной жизни партийного руководителя, представлялась Алексею Жаркову особенно нелепой и неуместной. Выходило, что даже и сегодня, в первомайский вечер, он не мог принадлежать себе, своим мыслям и чувствам, а должен был следовать живущей в нем потребности и выработанной профессиональной привычке: проникнуться мыслями и чувствами другого человека — на этот раз отца.
«Впрочем, его можно понять, — рассудил Алексей, пока ЗИС осторожно, вперевалку двигался по бугристой поселковой улочке. — Отец к старости совсем, как ребенок, делается обидчив, капризен, требователен. Будем же снисходительны к нему!»
Казалось бы, это рассуждение должно было успокоить, а между тем душу разъедала какая-то невытравленная горечь. Тогда, в наивно-суеверной надежде выветрить ее, Алексей, как с ним всегда случалось в трудную минуту, жадно глотнул воздуха, потом сделал шумный выдох, однако на этот раз облегчение не пришло, — наоборот, стало еще горше, беспокойнее.
— Да что ж ты, Овсянкин, ползешь черепахой? — стараясь хоть в крике выплеснуть злой осадок ссоры, упрекнул шофера Алексей и тут же, по свойственной русским людям привычке разгонять грусть-тоску в удалой езде, приказал: — Гони, гони, Овсянкин! И так небось опаздываем!
Новенькая, облитая лаково-блесткой чернью машина с открытым верхом, с голубовато-акварельными размывами отраженного на капоте весеннего неба, упруго рванулась вперед, вжимая тело в мягкую спинку сиденья, и когда Алексей Жарков обернулся, ему вдруг почудилось, будто вместе с кудлатыми облачками бензинового чада отлетела и горечь души его…