Алеша доволен: прибыла верная замена сезонникам-отходникам! Не спеша обходит он вагоны. Красный флаг над его головой — как вызов метельным вихрям. Приезжие завороженно смотрят на всплески кумача и идут следом за Алешей, молча признав в нем комсомольского вожака. Но у последнего вагона — заминка. Он наглухо заперт; из-за дверей доносится остервенелый топот. Позади Алеши кто-то говорит с восторгом и насмешкой: «Эва, как саратовские русского отплясывают!» И когда примороженную дверь с визгом открывают, Алеша видит жалкую и трогательную картину. Каблучками туфелек и ботиков пристукивают трясущиеся, как в ознобе, девушки в тоненьких летних пальто, в беретах и платочках. А крохотная печурка обкуривает их сизым чадом и придает худеньким фигуркам что-то нелепое, фантастическое.
«Ну, с ними-то, городскими, будет морока!» — решает Алеша и, чтобы не поддаться жалости, а заодно и власть показать, покрикивает:
— Вы что ж это, на экскурсию приехали?.. Почему не слезаете? Или вам платформу подавай? Только нет, нет у нас ни платформы, ни станции! И бараков мало! Половина — недостроенные: сезонники бросили, ушли… Так что придется достраивать сейчас же, немедленно! Иначе всю зиму пропляшете.
— А ты нас не запугивай! — раздается спокойный и презрительный голос. — Если были бы пугливые — не приехали.
И такие же спокойные и презрительные, с синеватым холодком, глаза смотрят сверху вниз на Алешу, остужают его начальственный пыл. Алеша растерян, смущен. Он видит худое, бледное лицо, и растерянность его усиливается. А затем возникает чувство вины перед иззябшимися девушками за свой грубый окрик.
Эта вина тяготит Алешу, требует искупленья. И он устраивает саратовских комсомолок в самом теплом бараке; он добывает для них валенки, ватники, шапки-ушанки. Но каждый раз его виноватый, искательный взгляд как бы замораживается встречным холодным взглядом Анки Великановой…
Нарастающие снизу гулкие шаги словно бы вернули Алексея Жаркова в действительность. Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и стал быстро подниматься на четвертый этаж, пока наконец не остановился перед дверью квартиры № 34.
Но только Алексей поднес большой палец к звонку, как дверь распахнулась — и он сразу очутился в тесных объятьях друзей, был подхвачен ими и увлечен в длинный коридор…
Этот коридор точно бы сам вел Алексея в юность — естественно, без всякого напряжения памяти. Над головой, от стены к стене, протянулся плакат: «Привет комсомольцам-семитысячникам!» У самой лампы колыхалась на легком сквознячке воздушная колбаска с надписью: «Даешь первый трактор „Интернационал“!» На стенах висели карикатуры, и на одной Алексей увидел себя и Анку: оба вежливо улыбались друг другу, а за спиной держали критические стрелы. Затем на спине самого хозяина он заметил налепленный, видать тайком, листок, который призывал «отъявленного сезонника-отходника Трегубова» остаться на стройке зимой, и раскатисто, ото всей души рассмеялся.
Казалось, дыханием вдруг воскресшей молодости повеяло на Алексея. Уже открытым лучистым взглядом, без обычного усталого прищура, он оглядывал знакомые и, пожалуй, вовсе не постаревшие лица сверстников. Ему уже представлялось естественным сейчас же, немедленно встретиться с Анкой и, по обыкновению, повздорить, ибо вся дружба их состояла из сплошных стычек. Он даже поискал глазами Анку — нарочно дерзко и вызывающе, но не встретил ответного взгляда и вздохнул с укором: «Жаль, жаль, что не пришла! Нарушила добрую традицию!»
Впрочем, об Анке многое напоминало. Когда Алексей вошел в большую комнату с длинным раздвинутым столом, его внимание привлекло старинное кресло с высокой спинкой. У повытертого кожаного изголовья висела дощечка с энергичным объявлением: «Комитет комсомола закрыт. Все ушли на помощь бригаде А. Великановой».
— Да ты, Алеша, помнишь ли те горячие студеные денечки? — подмигнул Трегубов и даже плечом подтолкнул, как бы для оживления воспоминаний.