— Завод «Баррикады», — раздражающе громко, по слогам, прочитал старичок и тут же смачно крякнул: — Эх, гладко идут, черти! Будто железный лист прокатки стелется!
А у Оленьки кровь прихлынула к щекам от обиды: ну, разве ж это справедливо! Ибо сама она уже так прочно обжилась на прославленном «Красном Октябре», такой общей рабочей гордостью за свой завод успела преисполниться, что и мысли не допускала о первенстве завода «Баррикады».
Все дальнейшее, однако, искупило девичью обиду: на площадь вступили свои, краснооктябрьские!
Еще издали Оленька увидела на шесте огромный золотистый орден Ленина, а затем — своего брата Прохора, сталевара, который в прямо вытянутых руках держал под нахлестами ветра бархатисто-тяжелое, с малиновым отливом, заводское знамя, где тоже поблескивал орден — недавняя награда «Красного Октября».
И смешанное чувство удивления и радости за брата охватило девушку; и в то же время через эту родственную близость она еще сильнее ощутила свою счастливую причастность ко всему трудовому братству заводских людей.
— Нет, ты только погляди, погляди, Сережа! — говорила она Моторину, дергая его за длиннополый пиджак. — Ведь это наши идут, и как стройно, весело! Совсем не так, как те, с «Баррикады»!
Оленька рассмеялась и тут же принялась неистово хлопать. Все вокруг тоже захлопали, а старший брат Алексей, точно ему передалось это зажигательное веселье сестры, провозгласил с трибуны своим сильным, но теперь необычно задорным молодым голосом:
— Слава краснооктябрьцам, завоевавшим звание лучшего мартеновского цеха Наркомата черной металлургии!
Крики «ура» на миг заглушили хлопки. От усердия у Оленьки сорвался голос, да и ладони ее горели, будто нажженные крапивой.
— А ты чего не хлопаешь, Сергей? — спросила она сердито, с хрипотцой, и подула на ладошку.
— Хлопать самим себе — нескромно, — четко, назидательно, без улыбки, ответил Моторин и тотчас же крепко сжал тонкие строгие губы.
— Ну и пусть, пусть нескромно! — возразила Оленька, обычно уступчивая. — Но я радуюсь за Прохора и хлопаю ему, потому что он, именно он несет знамя, а не ты!
— Да, Прохор — богатырь: ему и надо нести, — отозвался Сергей.
— Нет, ты просто не любишь его! — вспылила Оленька, уловив насмешку.
— А он?
— И он тебя не любит, обзывает немцем… Это я знаю, знаю! — повторила Оленька, хмурясь. — Но как же можно быть в ссоре в такой день? Сегодня же вечером вы обязательно помиритесь. И ты, Сережа, первым протянешь руку. Я тебя очень, очень прошу!
— Хорошо, я первым протяну руку, — бесстрастно согласился Моторин. — Но я сейчас думаю о другом. И грустно мне, несмотря на праздник.
— С чего бы это?
— Потом скажу…
Между тем людской поток, который по неукротимости можно было бы сравнить разве что с волжско-ахтубинским разливом, переполнял каменное русло площади.
Всюду всплескивали флаги и знамена, пестрели и обвивались вокруг портретов живые и бумажные цветы, взлетали то под хохот, то под испуганные вскрики воздушные шары, лилась бодрящая музыка духовых оркестров, приветственно махали толстыми ручонками ребятишки в матросках, лихо восседающие на отцовских плечах, плясали под саратовские гармошки с колокольчиками подвыпившие весельчаки… И все это выражало такую радостную веру в долголетний мир над советской землей, что Оленьке казалось: нет, никогда не будет предела этому народному ликованью и вовек не замутится ни пыльной бурей, ни каким-либо другим ненастьем молодое весеннее солнце!
Немало уже прошло времени. Верный себе, Сергей извлек из кармана пиджака пергаментный сверток, не спеша развернул его, вынул бутерброды с жирной краковской колбасой и один из них протянул Оленьке.
— Какой же ты хозяйственный, Сережа! — похвалила она. — С тобой нигде не пропадешь!
Моторин едва ли расслышал эти слова. На площадь с оглушающим грохотом, в космах пыли, и все-таки свежо зеленея сквозь нее, ворвались новенькие гусеничные тракторы.
— Пламенный привет тракторозаводцам! — с особенной пристрастной громкостью выкрикнул брат Алексей. — Это они, славные труженики, сняли в апреле с конвейера сто тридцать один трактор сверх плана!
То был последний, хотя и самый мощный всплеск праздничного ликованья. Казалось, тракторы умчали с собой и радость бесконечных ожиданий Оленьки. Опустелая площадь сразу вдруг поскучнела; лишь один ветер, получив полную свободу, справлял на каменном раздолье свое пиршество — взвихривал россыпи конфетти, катил обручем венок из цветов, перевивал змейками бумажные ленты… И все почетные гости, сами вдруг поскучневшие, стали прощаться друг с другом, а старичок — человек, видимо, одинокий, — явно стремясь продлить минуты прощанья, начал рассказывать: этот, мол, орден Боевого Знамени он получил при обороне красного Царицына, и дело, значит, такое случилось…