Я насторожился. Мне почудилось, будто басовитые трубы духового оркестра стали гудеть вроде бы приглушеннее, а тевтонские дудки, наоборот, заливались еще упоительнее, переливчатее. В тот же миг из вагона шагнул на каменные плиты платформы, прямо под солнечный луч, грузный седой военный в парадном мундире в обтяжку, с железным крестом на выпуклой груди. Он на секунду остановился перед встречающими офицерами, что-то сказал им отрывисто и потом направился к вокзальным дверям легким натренированным шагом.
Это был наш сосед по столику в ресторане, тот самый полковник Эрих фон Фюльграбе, который, по словам Норцова, отличился в боях на польском фронте и являлся героем нового рейха, любимцем Гитлера, уверовавшего, будто в жилах полковника струится древняя кровь Арминия Германца, князя херусков, освободителя страны от римских легионеров.
После ухода сановитого полковника наконец и мы вышли из вагона. Носильщик в синей форменной фуражке поднес наши чемоданы прямо к поджидавшей нас черной посольской машине. Благо особой спешки не было, Норцов решил мне показать центральную часть Берлина, а я постараюсь ее описать своей Оле, чтобы и она, хотя бы мысленно, участвовала в моей поездке.
Налево и направо, под прямым углом, расходились каменные просеки улиц, словно бы прорубленные тяжелым тевтонским мечом. Все дома отличались добротной кладкой, солидно-деловым видом, тяжеловесной пышностью архитектуры; каждый как бы норовил затмить соседа то изобилием флюгеров на трубах, то изощренной заостренностью готических крыш, то огромными мраморными колоннами. Однако несмотря на все эти потуги к первенству, все дома стояли строгими солдатскими шеренгами, стеной к стене, без малейшего просвета. И неспроста! Почти на каждой улице высились бронзовые бранденбургские курфюрсты и германские полководцы с надменными квадратными подбородками и выпяченной грудью при атлетически развернутых плечах.
На Лейпцигштрассе нашей машине пришлось надолго задержаться у перекрестка. Мимо проходила колонна грузовиков. Чугунные решетки оград, бронзовые колокола, медные статуэтки — все это тяжеловесное великолепие буквально распирало кузова. Наш шофер оповестил: „Вот и до церковных колоколов дело дошло. Объявленный Герингом всеобщий поход за железным ломом, как видите, успешно продолжается. В Берлине давно уже сняли все металлические ограды. А на днях Гитлер распорядился снять медные ворота со своей имперской канцелярии. Теперь по городу ходит шутка: „Геббельс объявил новый лозунг — воротами по Черчиллю!““
Я спросил: что повесили вместо медных ворот? Шофер ответил: „А деревянные, дубовые! Только их покрасили под цвет меди. И ничего — сошло! От настоящих не отличишь“. Тут я поинтересовался, чем, дескать, вызван столь энергичный сбор металлического лома. На этот раз ответил Норцов: „Германия готовится к большой войне“. Я сказал: „С Англией и Францией, конечно?“ Но Норцов сделал вид, будто ничего не расслышал, и велел шоферу поскорее выезжать на Унтер-ден-Линден…
Здесь, на этой прославленной берлинской улице, были выстроены в четыре ряда округло подстриженные, уже ярко зазеленевшие липы. От Замкового моста вплоть до Бранденбургских ворот они как бы маршировали на виду у роскошных особняков и отелей, да и вообще их закругленные вершины напоминали маскировочные шлемы, словно городская природа тоже была военизирована.
Перед Бранденбургскими воротами наша машина обогнула площадь и, миновав особняк рейхсмаршала Геринга, остановилась у здания советского посольства…
О дальнейшем напишу тебе в следующем письме».
Ольга с нетерпением ожидала нового письма Сергея Моторина, но получила его лишь спустя три месяца.
«Дорогая Оля!
Уже ноябрь. В Берлине идет дождь. Я гляжу из больничного окна на Вильгельмштрассе, и мне грустно. Ведь прошло много времени с моего первого письма! Сейчас бы я должен быть в Эссене, а нахожусь по-прежнему в Берлине. Профессор Гельвиг говорит, что придется еще несколько месяцев пролежать на койке, прежде чем я встану на ноги.
Я знаю, ты все это время находилась в тревожной неопределенности, не знала, что и подумать о моем долгом молчании. Но у меня не было никакой физической возможности держать перо. Видимо, следовало бы продиктовать письмо Норцову, который изредка навещал меня, но я все время жил ожиданием, что с правой руки вот-вот снимут гипс, и тогда я сам напишу тебе.