Но я еще не знал тогда, что окажусь в более неловком положении. Это случилось уже осенью, когда здоровье мое заметно улучшилось. Однажды, заснув, я тотчас же пробудился. Передо мной стояла незнакомая девушка в распахнутом халате и всматривалась в меня черными пронзительными глазами. Затем она извинилась, что разбудила меня, и назвалась Гильдой, дочерью профессора, сказала, что много слышала о моем мужестве и борьбе с собственным страданием, о буквальном воскресении из мертвых. И тут же она присела на стул рядом с койкой, призналась: „Пока вы спали, я изучала ваше лицо. Оно прекрасно. Если бы я не знала, что вы русский, то наверняка решила бы: вот лицо, где природа-ваятель добилась наилучшего воплощения типа северного германца. В каждой черте вашего лица словно бы законченность тысячелетних поисков природы. Именно такими бы должны быть все арийцы! Непобедимый дух обязан обитать в достойной оболочке!“
Меня чуть ли не рассмешили эти бредовые слова. Я снова напомнил о своем происхождении. Однако это не охладило пыл нежданной посетительницы. Она сказала: „Это совершенно не важно для искусства. Важно, что в вашем лице я вижу идеал. Так не согласитесь ли вы позировать мне, начинающей художнице?“ И я согласился. Не мог не согласиться! Ведь отец Гильды столько сделал для моего выздоровления!..»
Дальше Оленька уже не могла спокойно читать о частых посещениях клиники Гильдой Гельвиг, о том, как однажды профессор сказал Сергею, что для окончательной поправки ему следовало бы поехать на лечебный курорт Баден-Баден, где у него пустует вилла, и что Гильда могла бы сопровождать больного…
Письмо выпало из рук Оленьки, и она горько расплакалась в досаде на Сергея Моторина («Почему, почему он не отказался позировать?») и от жалости к самой себе, несчастной, покинутой, уже твердившей сквозь слезы в каком-то суеверном беспамятстве:
— Та противная немка влюбилась в Сергея, а он в нее! И теперь он уже никогда, никогда не вернется ко мне!..
От Моторина долго не приходило писем.
Наступил 1941 год, близилась весна — и вот наконец, подобно доброй вестнице ее, ласточке, залетело в заснеженный, морозный Сталинград это последнее письмо Сергея, пересланное, как и прежние, через советское посольство.
«Милая моя Оленька!
Лишь здесь, на чужбине, с особой щемящей болью и сына, и гражданина ощущаешь тоску по родине, по всему, что памятно и дорого с детства, и рвешься не только душой, но и всем существом к родным людям, к тебе, любимая…
Скоро, уже скоро мы увидимся, а пока выслушай мой отчет о прожитых месяцах в Баден-Бадене и в Эссене.
Я тебе, помнится, писал о предложении профессора Гельвига — закончить курс моего лечения на всесветно прославленном курорте Баден-Бадене, а жить на его вилле.
В начале декабря прошлого года, с согласия нашего посольства, я покинул Берлин и вместе с профессором Гельвигом, решившим отдохнуть, и его дочерью, художницей, прибыл в солнечный, чистенький Баден-Баден.
На вокзале нас встретил сторож профессорской виллы, довольно-таки угрюмого вида швейцарец в бархатной жилетке и бархатной же шапочке с малиновой кисточкой, в белых гольфах и коротких штанах. Вместе с шагреневыми чемоданами он поместил нас в коляску, куда был впряжен ослик с грустными, меланхоличными глазами.
Кто бы мог подумать, что я, степняк, обожженный ветрами Азии, когда-нибудь побываю на знаменитом европейском курорте, увижу старинные дома с крутыми крышами и веселенькими мансардами, каменные ограды в виноградных лозах, готическую колокольню с золоченым петухом, многооконные пансионаты и лечебницы и, наконец, вдали отвесную гряду лесистых гор Шварцвальда, где, наверное, бродят туристы в тирольских шляпах с перьями!
Швейцарец, который всю дорогу попыхивал короткой трубкой, доставил нас в конец просторной Ооской долины, в сосновый бор, где прятались уединенные виллы. Вскоре одна из асфальтовых дорожек привела нас к распахнутым воротам на гранитных столбах с каменными изваяниями двух филинов, и я увидел вдали, на взгорке, белеющую виллу с зубчатыми, по углам, башнями, очень похожую на миниатюрную крепость средневековья.
Мне отвели в доме уютную комнатку в нижнем этаже. Обычно по утрам, при первом ветерке, я с помощью костыля и тросточки спускался к ближнему ручейку и умывался, приучая себя к самостоятельности. А затем, после завтрака, тот же угрюмый швейцарец на экзотичной коляске отвозил меня в лечебницу Фридрихсбад для приема паровых ванн. Целый час мое тело согревали соляно-щелочные воды древнейшего источника Муркавелле. Я ощущал приятную размягченность в костях и мускулах. Но стоило мне только выйти на улицу и глотнуть свежего зимнего воздуха, как тело упруго отвердевало, словно раскаленный металл на холоде, и в каждом суставе сгущалась какая-то небывалая живительная бодрость, ноги уже ступали так проворно и надежно, что хотелось отбросить и костыль и тросточку.