— Что вообще нового на Тракторном? — Алексей решил усилить и резким вопросом, и нахмуренным лбом именно деловой характер встречи. — А то я, знаешь, уже с неделю не могу вырваться к вам: замотался…
— Особенно нечем порадовать секретаря обкома. — Анка иронически улыбнулась, как бы еще внутренне сопротивляясь принятому тону. — Да, да, ничего утешительного, Алексей Савельевич! Государственный Комитет Обороны требует увеличить выпуск средних танков, «тридцатьчетверок». С начала войны к Тракторному приписали почти двести поставщиков так называемых «покупных деталей». А где сейчас многие из этих поставщиков? На колесах. Их дороженька — на восток, в глубокий тыл. Вот мы и мучаемся: сами налаживаем выпуск недостающих деталей.
Хотя Анка говорила о печальных делах, та внутренняя сила душевной бодрости, которой она, видимо, зарядилась в комсомольские годы, давала себя знать и сейчас. Разговаривая, Анка жестикулировала, резко встряхивала головой; ее синие холодноватые глаза остро взблескивали, тонкие ноздри сухощавого носа раскрылялись, а губы подергивала все та же ироническая, так и неукрощенная улыбка. Ведь она сполна сознавала себя человеком лишь во время самых жестоких испытаний на физическую и нравственную прочность, — уж это-то хорошо знал Алексей Жарков!
— Между прочим… — проговорил он сурово, чувствуя, что любуется Анкой и даже не прочь перенять ее душевно-здоровую бодрость. — Между прочим, у Тракторного могут найтись надежные кооператоры совсем рядом. Ведь те самые «покупные детали» вполне возможно изготовлять на сталинградских предприятиях.
— Да, обстоятельства подсказывают именно такое решение, — кивнула Анка.
— Я лично займусь этим делом, — заверил Алексей. — Вообще звони, если в чем нужда будет. Запросто звони. По старой дружбе.
— Хорошо, Алексей Савельевич…
На прощанье они крепко, деловито пожали руки. Война как бы сама собой исключала все личное и вызывала к жизни скрытую теплоту их чисто товарищеских отношений, которые за последнее время были приглушены именно потому, что это личное стремилось излишне громко заявить о себе.
После посещенья предприятий Жарков обычно к тринадцати часам дня возвращался в обком. Однако сегодня, кажется, следовало нарушить твердый рабочий распорядок: давно, очень давно не навещал он родителей, и, конечно, эту сыновнюю забывчивость нельзя было оправдать даже предельной загруженностью на работе.
Прямо от главной проходной Алексей направился по выбитой улочке в конец заводского поселка. Дул резкий верховой ветер с Волги. Иссохшая листва в приусадебных садочках жестко хлопала, звякала; меж заборов плескалась песчаная, пополам с гарью, пыль. И все же далекий голос диктора прорывался сквозь ненастный шум. Алексей стал прислушиваться. По репродуктору сообщали еще одну безрадостную весть: вчера, 11 июля, советские войска оставили Таллин…
Отец с непокрытой лысиной, в тельняшке, копался в саду. Он сопел и покрякивал бодро, совсем не по-старчески, когда загонял лопату в зачерствелый краснозем; но несуразной и даже вызывающей показалась Алексею эта чисто домашняя увлеченность отца теперь, после недоброй вести с фронта.
— Здорово, батя, — буркнул Алексей точно так же, как это делал сам отец в минуту скрытого недовольства. — Небось и до тебя сюда, в затишь, долетают сводки Информбюро, однако ты, вижу, не очень-то унываешь. Усердно работаешь, будто яму фашистам роешь.
Вместо положенной почтительности, в сыновнем голосе явно звучала насмешливая нотка осуждения, и Савелий Никитич, раздражаясь, сам буркнул в ответ:
— У тебя еще есть охота шутить! А мне это проклятое радио все уши прожужжало. Только и слышишь с утра до ночи: оставили один город, отошли на заранее подготовленные позиции… Отключить надо радио — вот и весь сказ! Не нагоняло бы тогда лишней тоски на душу.
— Нет, — возразил Алексей, — надо знать всю жестокую правду. Злее будем.
— Я — стреляная гвардия и правды не боюсь. Но другим-то и запаниковать недолго, если, положим, твой репродуктор на весь поселок орать будет про беду-злосчастье. Да многие и паникуют! Хватили Россию будто обухом по голове. Бьет ее фашист смертным боем, хрустят наши косточки, по всей земле стон идет… И то сказать: разве ж это не великое потрясение для народа! Месяца не прошло, а мы на пятьсот — шестьсот километров от государственной границы откатились. Так вот ты, если такой веселый, и скажи: чем нас допекает фашистская погань?