— Сельский учитель из Алексеевки, — доложил Мякишев. — Изобретатель-самоучка. Приехал продемонстрировать электропулемет собственной системы.
— А что ж, пусть, — кивнул Жарков, в то время как невольный зевок выразил его сонливое безразличие.
Доморощенный изобретатель, однако, не обиделся на этот зевок; он спокойно осведомился:
— Где у вас тут розетка?
Жарков дернул губами вкось, влево. Тогда изобретатель проявил неожиданное проворство — пружинисто поднялся с кресла, встал, как журавль, на одной ноге, приподнял ящичек-футляр со стола, огладил с поощряющей нежностью творца тупорылый ствол (дескать, не подведи, браток!), затем быстрехонько раскрутил шнур и, прежде чем предупредительный Мякишев успел помочь, подскочил без всякого костыля к стене, воткнул в розетку штепсель, высыпал в пузатенькую зарядную коробку горсть гусиной дроби, спросил деликатно:
— Куда позволите стрелять?
Жарков вздернутым подбородком указал на противоположную гладкую стену. И тотчас же раздалось щелканье рычажка, похожего, кстати, на обломанный коровий рог в миниатюре. И тотчас же все пространство кабинета и уши человеческие заполнил сочный оглушительный шипящий звук, будто миллионы гусей враз зашипели. И тотчас же Жарков увидел, как с девственной стены клочьями посыпалась штукатурка и завьюжила известковая пыль.
Эффект оказался даже чересчур сильным. Мякишев давился едучей пылью и кашлял. За приоткрытой дверью голосила секретарша-машинистка: «Бомбежка! Бомбежка!» Донесся и топот ног убегавших посетителей, самых поздних, самых терпеливых. Наконец в кабинет ворвался секретарь по пропаганде Водянеев. Сквозь природную бессознательную улыбчивость его полного цветущего лица проступал неподдельный ужас. Отбиваясь от летящих хлопьев штукатурки, он выкрикнул издали, сквозь известковую мглу:
— Вы живы, Алексей Савельевич?
Изобретатель смекнул, что дело зашло слишком далеко, и укрощающе щелкнул рычажком.
— Вы живы? — повторил Водянеев уже в тишине. — Что тут вообще у вас происходит?
— Да ничего особенного! — весело отозвался Жарков. — Просто провели удачный опыт. Но вот в окопах, к сожалению, такого опыта не проведешь…
Сентябрь
«…С электроэнергией стало плохо. Сталгрэс рвут на части.
…Разговаривал по телефону с секретарем Смоленского обкома партии. Под Смоленском тяжелые бои. Как подумаешь, что отсюда немцам рукой подать до Москвы — словно током электрическим прожгет насквозь.
…Почти две тысячи коммунистов патрулируют в городе по ночам.
…Скверная осень — сырая, слякотная! В дождь проводил жену на вокзал. Вместе со своими учениками она едет под Калач на строительство оборонительных рубежей. Школьники удивлены: неужели, мол, и сюда немцы придут?»
Привычным ударом коленки, но с тем, уже нервным, нетерпением, которое свойственно человеку опаздывающему, Жарков распахнул дверцу машины и прямо с ходу соскочил на оббитые ступеньки обкомовского парадного подъезда.
Он мучился своей задержкой на Тракторном. Однако мучился он не столько тем, что по его вине пленум горкома начнется с опозданием на пятнадцать — двадцать минут, сколько сознанием быть превратно понятым некоторыми членами горкома: ведь они, пожалуй, могли бы усмотреть в его вынужденной задержке нарочитое предпочтение всяческим заседаниям работу непосредственно на местах, в гуще народной.
У парадных дверей, по обыкновению, стоял рослый милиционер в белой гимнастерке, оттопыренной сбоку кобурой. При виде секретаря обкома он дернулся вверх, лихо откозырнул и одновременно повел глазами в сторону. Это послужило неким указующим знаком для топтавшейся рядом старушки в темном платке, откуда, как из проруби, высвечивало рябью морщин маленькое ссохшееся личико. И старушка, существо, видимо, до крайности робкое, тотчас же, с той вызывающей отвагой, которая порождается отчаянием, преградила путь Жаркову.
— Товарищ главный начальник! — заговорила она просительно, и слезы брызнули из ее глаз. — Сыночек-то мой пропадает ни за что ни про что. Так ты окажи внимание горюшку моему, поспособствуй. А то я все ноженьки истоптала, по начальникам ходивши. Уж вся-то я слезой изошла, обезрадостела. А ты — главный, тебя послушают.