Да, надо быть готовым ко всяким неожиданностям! И мы, черт побери, не сидим сложа руки — строим оборонительный обвод почти в полтысячи километров протяженностью. Хотя плохо пока что строим. Техническая документация начисто отсутствует. Рекогносцировочные работы вести некому. Военкомат до сих пор не скомплектовал полностью стройбатальоны. А тут еще холода ранние пожаловали, земля окаменела, и лопатой ее не возьмешь. Нужна взрывчатка! Но нужны и медпункты в голой степи, и горячее питание, и теплая одежда, и сносное жилье для землекопов… Не мешало бы подумать и о дополнительном транспорте, пусть даже гужевом, коли автомобильного нехватка… И все же основной наш просчет в слабости партийного начала в новом деле. На стройке занято почти сто тысяч человек, а где истинный всенародный подъем? Многие из строителей, судя по письму жены, считают, будто нет особой нужды возводить под городом рубежи обороны, когда враг за тысячу километров… Но это же легкомыслие, беспечность! Необходимо послать в степь агитаторов-коммунистов во главе с опытным партийным вожаком. И послать немедленно!»
Ранним утром Жарков позвонил на Тракторный главному конструктору и попросил его на весь день освободить от работы Анну Иннокентьевну Великанову — попросил, ничего не объясняя; да главный конструктор, сам живший по суровым военным законам, и не требовал никаких объяснений.
Вместе с секретарем обкома по строительству Бородиным Жарков подъехал на обшарпанном ЗИСе к проходной Тракторного, где уже стояла в ожидании Великанова.
Завидев ее, сметливый и по-своему деликатный шофер Овсянкин еще загодя распахнул дверцу: он был уверен, что этим рыцарским знаком внимания выкажет и всегдашнее расположение Жаркова к давней знакомой. Однако через зеркальце он приметил строгую озабоченность на лице начальства и поэтому тотчас же согласовал с его выражением свои действия — не затормозил до конца, а проехал медленно, подчеркнуто вызывающе: дескать, нам некогда, так ты уж ловчись, голубушка, проявляй инициативу!..
Впрочем, Великанова не растерялась. Она довольно ловко на ходу заскочила на ступеньку, а затем гибко, по-молодому переломившись в поясе, похрустывая макинтошем, даже не сбив берета, нырнула из зябкой сырости тусклого осеннего денька в тепло уютной кабины.
— Поедешь с нами на стройку, в хутор Вертячий, — уведомил Жарков. — Зачем — потом узнаешь.
Скоро машина вырвалась из городской дымной сумеречи в степь, навстречу ветру, под низкие тучи в жиденьких просветах. Вокруг тяжелыми складками холмов вспухала солончаковая, наквашенная дождями земля Придонья. Кое-где ее как бы разъедал ядовито-бурый полынок да протыкали, подобно кольям, будылья подсолнечников, — больше, пожалуй, и взгляду не на чем было задержаться.
Тяжкое уныние навевало это мозглое октябрьское утро. Ехали молча, под тонкий ноющий свист ветра в приоткрытом боковом оконце. И думалась Жаркову невеселая дорожная думушка: «В общем-то, как ни анализируй события, а война преподнесла нам много жестоких неожиданностей. Так отчего же не допустить, что и здесь, в донской степи, может взвихриться огненный смерч!»
Примерно через час, на сороковом километре от города, степь начала оживать: в солончаковой грязи буксовали старенькие грузовики, тащились с первобытным тягучим скрипом подводы и первобытно же, ошалело ржали исхлестанные лошади или мычали чумацкие волы — шли беженцы с Украины; а если прислушаться получше, то различишь и смачные шлепки выбрасываемых из траншей красноватых комьев, и гортанно-сердитый переклик невыспавшихся землекопов в кепчонках, в платках.
Отсюда уже начинались строительные площадки дальнего городского обвода, точнее — «секторы». И тянулись они вплоть до левобережий Дона, который уже высвечивал из осенней хмари латунной полоской, дышал зябким холодком сквозь тощие прибрежные тополя.
Именно здесь, вблизи хутора Вертячего, на казачьих огородах в перекисшей картофельной ботве, и велел Жарков остановить машину. Затем вылез из душной кабины и пошел прочь от дороги без оглядки, с уверенностью, что все последуют за ним. Шел в раздутом хрустком кожаном пальто вдоль змеящейся, бьющей снизу могильным холодком траншеи, мимо блиндажей в два-три наката и бревенчатых дзотов, остренько попахивающих смолистым тесом; шел, пока не поскользнулся и не сполз с бруствера в окоп, куда уже вдоволь накидало ветром бездомных перекати-поле, где хлюпала и бесновалась под резиновыми сапогами вода цвета кофейной гущи…