Противник, оживая, начал огрызаться. Часто, отчетисто захлопали противотанковые пушки с ближних позиций; гулко и тяжко били гаубицы из глубины обороны. Косматые столбы сдваивались, страивались, темня небо, но высветляя землю резкими вспышками разрывов. В воздухе потянуло луковым запахом немецкого тола. Прохор стал задыхаться, покашливать. К тому же в ногах его уже не было устойчивой твердости: земля то взрывчато, с клекотом, вскидывалась, то сразу же опадала. Джантыев вдруг споткнулся и, забив руками судорожно, крылато, упал грудью, плашмя. Но Прохор не заметил этого падения, потому что рядом уже бежал кто-то другой и так же, как Джантыев, скалил крупные желтоватые зубы. Да и вообще Прохор ничего не видел, кроме блесткого кончика штыка перед собой.
Вдруг танк, который только что вышвыривал из-под себя комья, который бил прямо по ноздрям выхлопным дымом, дернулся с лязганьем перешибленной гусеницы и тут же крутанулся на месте, как человек с покалеченной ногой… Прохор от неожиданности отпрянул — и кстати: откуда-то из-под стального брюха выбросило, взвихрило факельное пламя. Оно слепило и жгло; в его чадных всплесках таилось некое грозное предостережение. Уже не один Прохор, а и те, кто бежал следом, начали пятиться. Каждый теперь испытывал чувство беззащитности, лишившись стального прикрытия. Каждый знал: там, за горящим танком, пролегает черта, отделяющая жизнь от смерти, и ее требуется перешагнуть. Но как это сделать, если не слышно призывного командирского голоса? И бойцы, пятясь, невольно жались друг к другу в порыве самосохранения.
Ими всеми уже владела та обезоруживающая тупая растерянность, которая страшнее любого снаряда, любой бомбы.
«Что ж, однако, с танкистами-то?» — Прохор старался думать о других, чтобы не думать о себе. И внезапно услышал какой-то мерзлый, противоестественный в огне скрип отдираемой башенной крышки и увидел, как из люка стали выпрыгивать маслянисто-черные фигурки в комбинезонах и шлемах, как одна из них, с красновато тлеющей снизу штаниной, подскочив к Прохору, крикнула сипло:
— Вперед! Вперед!
В этом крике-вопле слилось все: и ожесточенная досада на личное невезение в первом же бою, и проклятье недоброй судьбе, и свирепая решимость искупить неудачу каким-то толковым поступком.
— Вперед! Вперед!
Танкист выхватил из кобуры наган и, вскинув его над головой, нырнул в жирный и густой, сваливающийся к земле словно бы под собственной тяжестью горький дым; а за танкистом метнулись в черноту, будто в саму неизвестность, его товарищи; за ними побежал Прохор, давясь дымом и едким запахом жженого железа, и на какую-то секунду в его голове мелькнуло, что и он, в прошлом бригадир, мог бы вот так же, как и танкист, увлечь за собою бойцов, да вот растерялся, дубина стоеросовая…
Вихрь атаки опять подхватил Прохора и нес его вперед, в ту неизвестность, которая еще недавно страшила, но которая теперь, после того как он почувствовал радостную освобожденность от страха, являлась лишь испытанием человеческой живучести.
Оттуда, из этой чадной неизвестности, выбрасывались хвостатые мины шестиствольных немецких минометов, хлестало молниями трассирующих пуль, било длинным белым орудийным пламенем. Но Прохор, казалось, не замечал ни столбообразных вспышек слева и справа, ни тонкого визга и жужжанья над головой, ни дымящихся на пути воронок, ни догорающего танка на бугре, ни пристреленных подле него танкистов. Взгляд Прохора опять сосредоточился на блестком кончике штыка, и он не столько думал о возможности быть самому убитым, сколько о том, что должен поскорее увидеть живого немца и насквозь проткнуть его со всего маху штыковой сталью.
— Ура-а-а! — всплескивались и осекались голоса, словно их тоже пронзало осколками. И тогда Прохор своим голосищем, приученным заглушать рев форсунок, подхватывал победный клич и нес его сквозь металлический визг все дальше и дальше…
Вдруг откуда-то сбоку полоснуло автоматной очередью.